Сибирские огни, 1925, № 3

спрятаться! Властная глотка жизни, в мо-згу, в сердце, во всем существе орет: жить, жить! Уйти от смерти'.»1). «Властная глотка жизни» орет изо всех героев Сейфуллиной: все они, как ее Мартынов,— «хны-дарвинисты». Подобная («хны-дарвинистская») форма жизневосприятия и жизне- приятия сама по себе не являет ничего ни нового, ни своеобразного. Культ хищной силы, рода, физиологической простоты и звериной мудрости—мы его крепко почувстввали у Джека Лондона, а в романтической интерпретации— у Гамсуна (от «Пана» до «Соков земли»). Не раз трактовался этот мотив и молодым Горьким, а в литературе послереволюционной он стал даже доми­ нирующим, ярко сказавшись у Всеволода Иванова, Б. Пильняка, Ник. Ники­ тина, Ник. Тихонова и многих-многих других. Если все же у Сейфуллиной мотив этот прозвучал свежо, по-своему, то не потому, что у ней как и у других женщин-художников (Елизаветы По­ лонской, Марии Шканской), культ рода, зачатья, плоти органически сращен с утверждением духовности, индивидуальности, ее интимного и социально-ре­ волюционного расцвета и роста. Из глубины раждающего, страстно-вожделею- щего чрева мать-сырой земли вместе с мыком и хрюканьем и воем поды­ мается бунтующая, хмельно обновляющаяся вешними соками и мартовскими парами дерзновенная сила человеческая, только что почувствовавшая—не «тварь она ползущая», но «право имеет». Вот безличный гоголевский Башмачкин или приниженный достоевский Макар Девушкин, вдруг оборотившиеся в Александры Македонские (повесть «Александр Македонский»), Правда, бедный Акакий Акакиевич необычайно смущен своей громкой, точно в насмешку ему данной фамилией, как и сму­ щен своей неожиданной «ролью» в революции (заведует уездным нарообра- зом). Правда, и на с’ездах он кажется себе и окружающим смешным, несу­ разным—вороной в павлиньих перьях. Да и умирает то он смешно—от оби­ ды за подозрения в похищении им попугая, говорившего: «дре-бе-день». Мно­ гим ли смерть из-за попугая выше смерти из-за шинели? И все же выше: ведь впервые возникает самая проблема чести Акакия... то-есть Александ­ ра Македонского. Новые встают Александры Македонские, новые и Ше­ реметевы—не бояре, а так: члены уездного исполкома («Ноев ковчег»). Звериный примитив прихотливо сплетается с мощью и хищным кри­ ком вдруг разогнувшего спину раба, страстная «проверка» бога—с распропа- щим богоборчеством—чрез кровь, чрез блуд и пьянство, но и чрез рево­ люционный героизм (образ Магары в «Виринее»), Еще выразительней сумела поведать Сейфуллина о детях дна, о мало­ летних «правонарушителях», вдруг осознавших себя строителями, творцами. Рассказ о них («Правонарушители»)—лучший в первой книге писательницы, («Перегной») и для данного момента—лучший о детях рассказ во всей после­ революционной литературе. Совсем новое очарование озорства и презрение к комнатной «хоро­ шее™» («дать бы ему подзатыльника, хорошему-то!»); а задорная война приютских ребятишек с богом, монашенками и церковью («в церковь дверь открыли и прокричали: «Ленин, Троцкий, Совнарком!»); и такое ребячье, и все же такое не-детское презрение «правонарушителя» Гришки к школьной бюрократии («Анкетов никаких нилюблю и нижалаю»); и ранне-мудрые и мой.—') „Сиб. Огни“, 1923 г., кн. Ill, Л. Сейфуллина, «Путники», роман, стр. 52. Курс. Я. Б.