Сибирские огни, 1925, № 3

«Бурливые, беспокойные дни череду свою вели. Потеплело дыхание ветра. Осели, побурели снега. Из-под них пахнуло на людей волнующей исто­ мой земли, ее весенним желанием и предчувствием оплодотворения. Чаще бес­ покоилась в стойлах скотина. Изводились похотливым мяуканьем на крышах коты. Румянцем жарким чаще приливала кровь к щекам девок. Податливей стали на ласку, разомлели и льнули к мужьям бабы. В сумерки вместе с густе­ ющей темнотой надвигалась на молодых сладостная тоска, от которой беспокойным становилось тело. Старики мудрыми, знающими глазами опреде­ ляли, когда на дворе и в семье будет приплод»1). «Волнующая истома земли», буйный напор биологической тоски зна­ комы не только Виринее, не только старикам и бабам деревенским: хмель весны колобродит и в инженере с постройки. «Одиночество и обстановка дей­ ствовали»,—поясняет автор, а «обстановка» все та же, мужичья, «сейфул- линская, единая в человеке и звере, в душе и в теле: «В охвате впервые тревожимых взрывами холмов лежала незаезжен­ ная, мощно плодородная степь. Изначально полным томлением дышала весна^ ми. ожидавшая зачатья земля. И скот, и люди—все живое жило здесь в мудрой верности исконному закону бытия:родиться и ж и т ь , чтобы родить. Д а т ь плод земле и роду своему. Оттого в молодом и здоровом, не по хилому неизбежному блуду городскому, затомилась кровь. Встревожилась властным желанием целостной, в одно соединившей душу и тело, страсти. Той, что тв о р и т жизнь »2). Пленники «целостной страсти», герои Сейфуллиной носят в себе и хищную кровяную похоть насильников, и жертвенный пафос борцов. Все это в одном лице—какого-либо председателя исполкома Софрона Артамоныча, («Перегной»): умеет Софрон и «учительку» в кудряшках изнасиловать, но и под сапогами небесновских кулаков смерть принять. Умеет доктора с же­ ной прикончить,—пускай, мол, по громоотводу с белыми не разговаривают!— но умеет тут же, по пути с темной, бессмысленной расправой, пожалеть жа­ лобно блеющего новорожденного барашка: «Блеял, как плакал, -- Софрон подошел, поднял шершавой рукой нежное трепещущее существо и прижал к шинели.—Бяшка. бяшка. Тварь дурашная!. Напужался!-1 (Кр. Новь, 190). Недаром же в лютом, жестоком и героическом этом краю—«волков, пожалуй, здесь меньше боятся» (там же 9)... чем людей. Недаром кроит брезгливую гримасу учитель детской колонии Марты­ нов при виде детей хилых и больных: хилых не надо! Культ хищной силы, здоровья, медвежьей твердой по жизни поступи несут с собой учителя Мар­ тыновы («Правонарушители»): «Сантименты! Очищать землю надо. Больные пусть мрут. Когда один кусок—здоровым давай. Ходу здоровым! Вор. мошенник—давайте. Коли тело здоровое—выправится» (там же, 68). Так философствует веселый Мартынов, снабжая свою «здоровую» мо­ раль неопределенным и многозначительным:—«Хны»... Да что Мартынов! Вот хромоногий учитель — эсер Литовцев (роман «Путники»), кому знакомы тончайшие извивы идеологических и моральных исканий и томлений.—вот и из него вопит волчье, исконное, звериное, едва встанет лицом к лицу со смертью. Вот он, ища убежища,— «в тоске вцепился ногтями в каменный фундамент амбара... Выломать бы камни. Туда, в щель, в щель 1) Л . Сеафуллина. «Перегной». Четыре повести и рассказ. Изд. «Сиб. Огни Новониколаевск, 1923, стр. 198, см. стр. 164—5. *) «Красная Новь», 1924. № 4.34, Курс, мой—Я. Б. См. в том же плане сцену весны в гл. VIII, стр. 68. О том же —„Перегной", 193 и т. д.