Сибирские огни, 1925, № 2

еще, что...— Почему же его нет? Что-нибудь опять стряслось— не иначе. Вот придет и будет говорить, уговаривать, шутить. Улыбнется, обоймет, как сестру... а разве этого только ждет моя любовь? Ах, горькая моя любовь— никакой радости настоящей!.. А его все нет, все еще нет. Может быть, и сегодня не придет? Может, уже арестован, может быть... Нет, лучше— не думать, лучше думать о другом, лучше— уснуть. Как долго он нейдет, боже ты мой! А какая радость—если и придет? Придет усталый— от погони бегает все время... Передохнет часик-другой, и опять— работа, революция... обо мне думает меньше всего... для него я только товарищ, друг, сестра... Какая моя доля! Жить я хочу: жить! жить!.. Нет, лучше— не думать... А может быть, он прав, что я «из мещанских пеленок еще не вылезла»... что я еще «не обработана»... Октябрь месяц, вечер, ветер: ветер—северный, пронизывающий, серый; вечер сизо-багровый, в лохмотьях облаков и туч, грустный—вечер торо­ пится упасть в ночь. В маленькой белой голой комнатке грустным вечером, одна, припала к окну девушка в форме сестры милосердия— и смотрит, смотрит в лицо багрового вечера, в гудящий сад, в обрывки и клочья грязных туч и обла­ ков: и— думает, думает, думает... Октябрь месяц, идет ночь октября, в комнатке тишина, острые боль­ ничные запахи, одиночество и тоска. Одиночество и тоска в сердце, в голове, во всем теле. — Все еще нет! может быть— и сегодня не придет?.. Ах, как тяжело мне, как больно! Нет, лучше— не думать, лучше— уснуть... Не раздеваясь, ложится на узкую больничную койку, закрывает глаза, прижимает к глазам ладони; а в глазах, перед глазами, через гла­ за— смертельно усталые, бледные, пепельно-синеватые лица и рожи— идут, выплывают, стоят, качаются, уходят, расплываются, сменяются дру­ гими, новыми... И человеческое тело— руки, плечи, спины, бедра, ноги— исковерканные, окровавленные, гниющие куски человеческого мяса. И за­ пах: трупный, удушливый, тошнотный. Идет осенняя ночь; идут, приходят и уходят секунды, минуты,часы; идут, выплывают, проходят лица, рожи, куски мяса— и так много крови, боли, муки, что одинокой девушке страшно: она закрывает голову по­ душкой, зубами в подушку, ее лихорадит, она глухо стонет. Уставшее за день тело просит покоя и отдыха. Из неведомых глу­ бин этого тела поднимается густой и теплый туман, туман прокатывается волной, смывая с сердца тревогу и путая мысли, и когда катилась эта мягкая, ласковая волна— в горячем полусне девушка увидела другие кар­ тины и образы: мелькнуло дорогое лицо под шапкой золотых непокорных волос... грустными глазами, покачивая седеющей головой, посмотрела мать, жалея дочку. Бал-маскарад в купеческом клубе: ей семнадцать лет, она полна ожиданий и надежд—музыка невозможно прекрасна и нестерпимо грустна... Высокий берег над рекой, ранняя весна, плывут льдины; на той стороне стоит высокий человек и зовет—девушка рвется к нему, просит подождать, кричит: «Как же я пройду? Льдины, разлив— и лодки нет!»— а он, уходя: —«Лети!—ведь у тебя же крылья!» Вот она взмахнула руками, оторвалась от земли и... повисла над рекой, стала падать, закричала— и проснулась. Шла ночь октября, за окном тревожно гудел сад, комната полна мрака: сердце сжалось в ледяной комочек и упало, в теле стояла тупая боль.