Сибирские огни, 1925, № 2

ними на Таз. Года три жили невенчанные. Вот зимовки поставили, с ино­ родцами торговать стали, оленей своих держим, рыбу промышлять стали. А через три года миссионер приехал самоедцев крестить и нас обвенчал. Так, дали ему маленько чего, бумаг и не спросил. Конечно, дело не закон­ ное было без венца жить да бумаги укрыть от попа. Ну, да никому от этого зла нет, а тут есть, которые и от худых дел живут, прикрываются. Таз всех равняет: который может убил кого, а все-равно в гости бывать будм\ Вот только, которые над самоедцами изголяются,— это худо. Я все- таки инородцев жалею. Отцом зовут да Мишкой. Ну, какой я отец, но все- таки не обижаю. А, промежду прочим, Елена Николаевна, присмотритесь вон к тому. «Няйя» прозвище. Думаете, самоед, а он брат Просову, Але­ ксей Павлович Просов по православному зовется. А теперича «Няйя» стал. «Ни то, ни се» значит— по-самоедски. Привезли мальченкой. Вырос здесь. А 19 лет минуло и женился на самоедке. В чуму живет теперь. Дети по-русски не говорят. Дочерей за са­ моедов замуж отдает и калым берет и все, как следут. Вот что здешняя жизнь делает... Это правда, что мои бабы не по-русски маленько живут. Да, ведь, что поделаешь? Поживете с самоедцами— увидите. «Две версты до аула»— приказчики да рабочие Таз зовут. Кто их версты-то до аду считал, но, конешно, жизнь здесь нелегкая, да вольная зато. Особенная жизнь. Вот зять мой ругается, а пусть-ка он попробует, уедет, заскучает еще по тундре по самоедцу. Это уж обязательно. Кто ее знает, чем она тянет, жизнь-то здешняя. Я вот 35 лет маюсь, а все не уеду. Однако, помереть в Сургуте охота. Я постаралась закончить разговор и прошла в кухню посмотреть на Няйю. Если-б не показали, никогда не отличила-бы его от самоедов. Та же засаленная малица, разгоряченное, вспотевшее лицо, черные всклокоченные волосы, только глаза голубые, кажущиеся на обветренном лице еще светлее, отличают его от других. «Неужели это русский», думаю, прислушиваясь к его быстрой самоедской речи. Он заметил мое бесцеремонное разглядывание, подошел, и заговорил. — Вы сто смотрите, я тозе целовек. Ну сто, сто в цуму зиву? Все- равно я русский, такой зе, как брат. Ну, он богатый, да на русской зенат,— вот поедете, увидите, сья баба луце. Только сто я бедный. У него олени по­ дохнут, тозе бедный будет. Говорит он по-русски скверно, как инородец, и видно, что озлоблен и на брата и на всех русских. С самоедами лучше. Приняли к себе, ничего не спрашивают, а русские корят: «и лодырь, и живешь грязно, и зачем доче­ рей за самоедов выдаешь? Кому какое дело, зиву и зиву». Няйя обещает у меня побывать: — Я тебе рыбы привезу, а летом дочки морошки наберут и привезут тебе «меди мерч». Мне очень любопытно посмотреть осамоедившуюся семью. Уже поздно. Я прощаюсь со всеми. Г лажу по головке маленькую са- моедочку, дочь полоумной работницы Туповых, и собираюсь уходить. А картежная игра в обоих комнатах снова идет и трудно сказать, где она азартнее. Меня взялся довести самоед Пока. Его щегольская тройка в замше­ вой палевой упряжке уже подвернута к сеням. Пока поднимает хорей и мы трогаемся.