Сибирские огни, 1925, № 2

Ждать надо. Много времени прошло: ребята плакать начали, два мальчиш­ ка семи и пяти лет. Подумала татта, подумала. Положила ребенка на нарту. И принялась оленю помогать. Он стоит, да копытом снег бьет— ягель ищет. Долго рыла женщина: яма вышла большая, а со стороны нарты сугроб наме­ ло. Взяла оленя, ребятишек, посадила в яму, лопоть всю сбросала, да за­ сыпалась снегом. Ребенка к груди положила, а мальчишек лопотью прикры­ ла. Тепло вместе. Долго сидели. Очень долго. Олень шевелиться стал. Выгреблись. Буран кончился. Тундра тихая, белая. Пошли к отцу. Худо итти было. Силы не было. Ребята в нарте ревут. Еды нет. Молока в груди нет. Пришли к отцу. Посчитали— шесть дней в снегу сидела баба с ребятами. П А Ц И Е Н Т . Сегодня утром совсем стихло. Ясно, насколько может быть ясно в декабре. Я ходила через Таз на остров. Вспугнула две стаи куропаток, вер­ нее не я, а мой «Хорти» (лохматый). Забавно, когда он белый, как снежный ком, бросается в их стайку, и красиво, когда бело-розовые птицы взмывают- ся вверх со снега. Удивителен этот розовый отсвет на полярной куропатке. Убьешь ее, и через минут 20-30 он исчезает. Оттенок неуловимо нежен и кра­ сив. Но только у живой. Пришла домой— гости. Этих не знаю. Один пожилой, а другой совсем молодой. Морда смышленная, хорошая. А вон и «Олику», молодой, кра­ сивый парень. Большой мой приятель. Он ничего не понимает по-русски. Я немного больше по-самоедски. Но мы, улыбками. Олику найденыш, прие­ мыш. Нашли самоеды в чуме ребенка. Ребенок живой, а отец, мать— трупы. TyfT-же. Оспа сразила. Взяли, усыновили, а имя, как у всех найденышей насегда осталось, «Олику»— маленький. Олику знает, что у меня есть ле­ карства, и показывает, мне знаками на руку молодого самоеда. На руке, на тыльной стороне ладони громадный волдырь. Исключительно большой. Я подхожу к парню. Руку дает. Щупаю, смотрю. Об’ясняю, что нужно разре­ зать, что иначе вся рука сгниет. Самоед немного понимает по-русски. Он кивает головой и говорит: «коросо, нэ-юро, коросо (хорошо, женщина-друг, хорошо)». Я принимаюсь за дело. Не очень-то приятно разрезать такой большой волдырь, да еще тупым зоологическим ланцетом... Промываю руку мылом (если бы он раньше иногда это делал). Прокалываю препаравочнок иглой волдырь. Вытираю ватой с слабым раствором карболки, и, да простят мне врачи, прикладываю компресс из марганцевого кали. Завязываю чистой тряпкой. И вдруг самоед начинает на меня кричать: — Войворка пууча, войворка пууча (скверная старуха). Зачем руку резала, рука не твоя, что я теперь с резаной рукой делать буду? Я оторопела. Мне так трудно было пересилить себя разрезать этот волдырь. Я еле сдерживала дрожь, когда подрезала кожу вокруг гнойника, а теперь выходит, что я виновата. Мне же казалось, что мы сговорились. Я пробую все это об’яснить и говорю ему, что если он три дня походит на перевязку и потом возьмет с собой лекарство, то рука у него будет здоровая. — Хорошо, тогда я останусь у тебя жить, и ты меня должна и поить, и кормить, и табак давать. Зачем руку резала? Еле уговорила, что жить у меня негде. Лучше пойти под гору, там у реки чум Худи. Мой пациент взял своих оленей и отправился к Худи. Но все три дня утром, днем и вечером он является ко мне, ложится на полу, опирает­ ся на локоть и заявляет: