Сибирские огни, 1925, № 2

и лиственицах, красных рябинах и черемухах. Почти два года не видала я леса и не дышала его ароматом. У борта стоит самоед Хынка, он щурится от солнца и удивленно смотрит на берег: — Какой лес... Хороший лес... нет, моя лес не терпит, моя тундра надо. Эта, как сармик шерсть (волчья шерсть), места нет. Он впервые видит лес и делится со мной новым впечатлением. Да, кра­ сиво, но я тоже привыкла уже к тундре и мне здесь, пожалуй, также «места нет». Мы идем без остановок. Один за одним огибаем мысы и острова. Ночью их осветила луна, почти такая же яркая, как и солнце. «Гора» отошла, и нас снова окружают необозримые пространства тальника и чешуйчатой серебряной воды. Мы шли, пока не стукнулись о мель. Снялись и стали до утра. В эту ночь мне было жутко на катере: поздняя луна и волчий вой с берега действовали на меня. Спать я не могла и долго разговаривала со Степ­ кой. Ему 12 лет. Сирота, остяк. Чай и хлеб приручили, а то совсем зверены­ шем глядел. Сейчас под волчью песню рассказывает мне повесть своей жизни, из которой я вижу, что остяцкому батраку живется не хуже и ке лучше, чем русскому. Он пасет чужих оленей. Ведет бичевой лодку. Стоит на пяди во время рыбной ловли. Мокнет, дрогнет, не доедает, не досыпает. И он ду­ мает, что раз в городах добрые старухи (это я), то там нет сирот. И кроме того, он очень удивляется, какой у меня хозяин, что бабу отпускает одну ездить... Мы разговариваем, пока предрассветный холод не загоняет нас в «каюту», где все так храпят, что волки смело могли бы их с’есть, не разбу­ дивши. Я ложусь рядом с другими, теплее покрываюсь и засыпаю так же крепко. Станок «Няды». Всего четыре чума. Тот же отлогий песчаный берег и тальники в человеческий рост. И, как везде по Тазу после Сюрче, смесь та- зовских самоедов (юраков), енисейских самоедов и остяков. В двух чумах мужья— тазовские самоеды, жены— енисейские самоедки. Одна из них с большими медными запястьями на руках и серьгами в уШах— «Катерина», она просит меня быть крестной ее ребенка— я смеюсь и спрашиваю, что ей надо. — Иголка, рубашка девчонке,— говорит она. Я дарю ей иголку, наперсток, свою старую блузку и серьги с камнями. Она хохочет, тычет руками в меня и спрашивает по-самоедски: — Амгы нюмте? — Елена. — О, о, тюки маленькая Еленка (это будет маленькая Еленка). Мать заливчато хохочет и опять наклоняется над ребенком. Своеобразные «крестины». Потом она мне усиленно совала берестяную коро­ бушку, полмую свеже-собранной черной смородины. Много позже, зимой, проезжая оленями на Енисей, я видела еще раз мою маленькую тезку и должна была еще раз дать ее матери иголку и кое-что из мелочей. В «Нядах» есть чум, в котором живут два старика. Два слепых старых остяка. Они сидят рядом и ходят все время вместе. Один из них 15 лет пробыл на медных промыслах близ Дудинки. Мне их рекомендовали, как хранителей остяцких сказок, и один из них дал мне слово быть зимой у Сидоровской пристани и рассказать мне их. Все нужды, о каких нужно было рассказать представителю с Хальмер- седа— рассказывали эти старики и никто ничего не добавлял. Патриархаль­ ность седых старцев поразила меня, но еще более я удивилась, когда узнала,