Сибирские огни, 1925, № 2

заметно сосредоточивался. Немного погодя, он бросил несколько слое окру­ жающим, и ему принесли длинную рубаху, которую он одел поверх малицы. Облачился в рубаху и Мешку Хаби. Бубен зазвучал сильнее. Громче голос шамана. Он встал и, раскачиваясь, стал громко призывать духов. Разговоры смолкли. Мальчишек давно выгнали. Только маленькие де­ тишки сидели возле женщин. Уснувшего сынишку шамана мать положила прямо на пол, головой на чумовую доску. Огонь костра, выкрики отца, твер­ дость изголовья,— что значит для сна четырех летнего кочевника?... Было уже поздно. Около часу. С шамана лил пот, и он в промежутках вытирал ею лопаткой от бубна. Весь мокрый сидел и «псаломщик», как мне его назвал Сидоров. Маленький чум дрожал от гортанных криков и звона бубна. Серьезные лица не спускали глаз с шамана. Некоторые женщины закрыли глаза руками. А он стоял, кричал и бил в бубен. Его выкрики превратились в напевы мощ­ ного I ортанно-восточмого тембра. Напряжение шамана перешло к гостям. Я посмотрела на Сидорова: настроение жути передалось ему. Побледнел, зрачки расширились. Но вот шаман дал несколько неистовых ударов по бубну и сел, пот лил с лица его. Он посмотрел на меня и сказал Лапсую: — Скажи русской старухе: завтра погода утихнет, и не успеет после полудня скипеть котел, она уже сможет поехать домой. Худого ей нигде не будет. Самоеды быстро пришли в себя и начали говорить. Я встала и пошла спать. Было 3 часа ночи. Ветер свистел во-всю по простору воды и тундры. Казалось, вот-вот унесет и маленький чум, и шамана, и бубен туда, куда шаману казалось, он летал только что по милости духов. Я давно не чувствовала такого утомления. И сразу заснуть не могла. Мне все время рисовался маленький чум, неистовствующий в нем дикий че­ ловек, угрюмые инородческие лица. И думалось, что должны были испытывать первые исследователи тундры, когда они могли подозревать самые дикарские нравы в этих загадочных детях тундры и холода?.. Мне послышались снова звуки бубна, но я уже засыпала. Оказывается, только после моего ухода началось настоящее. О чем и кому шаманил после меня Пииглы-Худи, мне узнать не удалось. А часов в десять утра, молча, вошел в чум и сел Пииглы-Худи. Он ждал расплаты. Я дала ему немножко денег и табаку. — Цо. цо, цо,— одобренно прищелкнул языком хозяин чума.— Очень хорош твой табак.— Чернобородый молчаливый шаман тоже оживился и вступил в оживленный разговор с остальными. В чум вошел Володька Лапсуй. — Смотри, самоедский шаман правильно сказал, ехать можно. Ветер ушел с губы. Хороший час выбрал шаман— ветер всегда с полудня меняется и вчера и без духов все шансы говорили за перемену погоды к лучшему. Но вслух я ничего не сказала и только засмеялась, когда Лапсуй, подмигнув глазами, закончил: — Надо верить— духи шамана любят, и он от них всегда правду узнает. Я спросила Сидорова: — А вы верите? — Ну, что вы? Знаете— темнота, Самоед, что зверь. Но псе-же, знаете, бывает, что узнают.