Сибирские огни, 1925, № 2

и, быть может, согласится показать, а у других даже и заикаться не стоит. Лапсуй сначала очень нахмурился: Дождь, ветер, куда пойдем? Зачем смотреть наших богов, смеяться будешь. Я уговорила Лапсуя, что смеяться не буду, и что, если он попадет в город «еще больше Туруханска и Обдорска», я ему покажу всех русских богов, какие там найдутся. Дождь как раз перестал, и мы пошли к жертвен­ ной нарточке: она меньше обыкновенных. На ней сундук. В нем божки: это просто маленькие меховые куколки, перевязанные цветными тряпками, без,голов. Пестрые платки с медными бубенчиками, металлические поделки. Несколько камешков, напоминающих фигуры животных. Одна галька ввиде головы оленя. Куски сукна, тряпки. Лапсую очень нравится, что я не смеюсь и каждого божка беру в руки и долго рассматриваю. Он закрывает ящик и растроганно говорит: Не-юро, сово санчано*), я тебе осенью из сада привезу хорошего осетра меди-мерч*’*). Над ящичком на жерди повешены голова и хребет большого осетра, что за день до нас поймали и принесли в жертву богам (голову и хребет, а осталь­ ное себе). В чуму у Лапсуя я видела икону «Николки» с наклеенными на нее старыми почтовыми марками. Наши миссионеры могли быть довольны такой ризой. Я пошла знакомиться с двумя крайними чумами. В первом из них живет Хаттама, высокий широкоплечий самоед. Он когда-то ходил с большими ста­ дами по Енисейской тундре, да и сейчас у него еще осталось около ста штук, и живет он хорошо. В чуме сидела слепая старуха и шила ягушку— жена Хаттамы. Мое внимание обратилось на люльку с ребенком, и я попро­ сила показать мне, как укладывают у самоедов детишек. В чуме было сыро и холодно. Все были тепло одеты, а мать вынула голого малютку и долго его ласкала на моих глазах (видно, самоедки не знают дуркого глаза). Я подарила женщине наперсток и этим заслужила большую симпатию. — Как зовут жену,— спросила я Хаттаму. Хаттама засмеялся и ломаным русским языком об’яснил мне, что произнести при русском имя женское нельзя у самоедов. Я вспомнила, что в других чумах мне или совсем не отвечали на вопрос: «амгы ню пууча», или я с удивлением слышала русское имя. Вот Хазовоко-Ядни сказал, что его старуху зовут Ульяна. Но я не такой дурак, как те самоеды,— говорит Хаттама, и я тебе скажу, как зовут моих баб. Жена— «Неркай», а дочери— «Кили» и «Тайе». Неркай сидит и лукаво качает головой и гортанно говорит: — Мань Катэрина, Катэрина. — Может быть, и это не имена, сказал мне Хаттама. Во всяком случае ни одного, кроме этих трех самоедских женских имен, больше ни разу я не слышала. Последний чум меньше всех и дырявый, как решето. Ветер гуляет во­ всю. И женщинам и ребятишкам в нем очень холодно, тем более, что их одеж­ да носит только следы меха. Очень бедно в чуму. Женщина и девочка стара­ тельно вшивают черные оленьи лоскутки в заячью шкурку. Это они шьют нарядную парку для маленького из зайца; безоленные, потому и бедны так. *) Женщина-друг, хорошее сердце. **) Меди-мерч—гостинец.