Сибирские огни, 1925, № 2
В комнате отца, давно нежилой, отодвинула кровать, открыла ма скированный ею подвал. Юноши, девушки, дети посыпались туда, как яблоки с отряхиваемого дерева. Нине казалось, что между ними есть знакомые, но точно она не могла ничего осознать: люди, слова, вещи проплывали перед ней, едва оставляя после себя стертое, ту т же за бывшееся впечатление. Молча, не глядя ни на кого, все так же стремительно достала она ключи, отомкнула две железные двери, опять замкнула их, привела с по мощью Петрухи все в порядок. И в ту секунду, когда она вышла из комнаты отца, постелив у кровати большой ковер из залы, дубовый за сов лопнул посредине; половина ворот повисла на петле, и толпа ворва лась во двор. Кто-то указал на изломанный, исковерканный забор садика,— все кинулись туда. Конюшни, сеновалы, погреба наполнились черными фигурами, то входящими, то выходящими. Петруха ушел в кухню. Кулиша стояла у окна с забывшейся улыб кой на губах, с довольным любопытством всматриваясь во все окружаю щее. . — Боже ты мой, наверху стучат! Господи, да они по пожарной ле стнице наверх забрались, оттуда на мезонин... Сколько раз я говорила доживем с этой лестницей до беды. — Дверь там забита. Да вы чего пужаетесь, Аглая Петровна? Коли захотят— через куфню ментом здесь будут... Вот уж и не слыхать ни кого. Куда-то провалились. Ишь, со двора как бегут. Словно ветром по дуло. 0...хо...хо! Упал, рыжий-то этот будошник, упал. Нина сидела неподвижно с окаменевшим лицом, тяжело дыша и лишь изредка вскидывая глаза: «Олечки нет... Бори нет...»—шептала она полу раскрытыми губами, на секунду приходила в себя и собирала всю свою силу воли, чтобы удержаться от безумного, отчаянного крика. Еще раз пронесся гул мимо самого дома. Бежала мещанская моло дежь, раззадоренная побоищем. Неожиданно появилась встревоженная, озабоченная Яковлевна. — Кухня-то у вас не заперта. Ну и лучше. Ах, ах, ах, что наде лалось! Что и не вздумаешь. Левенштама убили. Всех ваших знакомых, барышня, кого перебили, кого замертво увезли. Квартиранты-то ваши: Костю раздернули по ручкам, по ножкам, самой Сумихиной руку выло мали... Я без памяти шла... На горах у нас рассказывают: Селищеву ба- рышню-де тоже убили, в полицию пронесли.. Я— бежать без ума... Тор говка мне знакомая попалась.— «Верно, говорит, убили. Да как ее не убить: она, слышь, царский портрет разорвала, ногами истоптала. Через нее вся торговля встала. Села на место городского головы, говорит: я те перь голова, завтра собираю собрание, идем лавки разбирать в свою пользу. Ну, каждому, понятно, своего добра жалко. Прикончили ее. Она, говорят, и в бога не верит... к ней любовники ходят» Я говорю: «Полно-а ты. Ведь она еще дитё». Так куда! Засрамила меня, заругала. Я уж скорей дёру. Доктор Панкратов услыхал— пароход свистит, как был в по койном приеме, так, халата не снявши, пальто на плечи да на пристань. Хожалка мне рассказывала, смеется: «Мотри, теперь до Астрахани дое дет». Халат-то из-под пальто мотается... Да где у вас Андреич? На дворе все настежь, все сено вилами дали; из погреба— дорожка из яблок: должно все кадушки вытащили. Да вы что, барышня? Дома, слава богу, так не бойтесь. Я сейчас иду. Встретился мне высокий этот, начальник он, что ли? Подходят к нему трое.— «Так что, говорят, ваше высокое благородие, многие попрятавшись по-домам. Дозвольте рискнуть?»— «Нет,
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2