Сибирские огни, 1925, № 2
— Я уже имел честь доложить собранию и присутствующей публике, что, не имея никаких распоряжений от господина губернатора и даже не получив официально присланного манифеста, вопрос об ознаменовании такового считаю преждевременным. Поэтому прошу, посторонняя публика, не мешать ходу заседания. Сзади поднялся гул, крик, шум, топали ногами, свистели, и необык новенный бас Монетова отчетливо пророкотал: — Подлеццы! Это было сигналом. Оглушительно слилось в одном крике. — Долой самодержавие! Долой самодержавие! Доло-о-ой!.. Рейнгольд встал, перемигнулся с прочими гласными, и все гуськом, с оскорбленной важностью на лице: он вперед с папкой в руках, остальные гласные думы— за ним вышли во внутренние комнаты. В зале поднялось движение, шум, крики, топот ног еще усиливался, одни люди поспешно уходили, другие приходили. У двери образовался затор— ни туда, ни сюда. Давка была, как на Пасху в соборе. Публика просеивалась. Ушли все мещане-домовладельцы, доктор Панкратов, жен щины, кое-кто из молодежи. Троицкая не уш/а, но и не пересела на эс траду, где сгруппировалась вся «революция». Луцкий, заняв председательское место, отчаянно звонил забытым колокольчиком. — Слова, слова,— надрывался он.— Тише. Об‘являю первое свободное собрание волжанских граждан открытым. Желающие говорить— на эстра ду. Я же заявляю, что нам необходимо выработать план демонстрации. — Ну вас с вашей сушью. Выработаем потом, завтра. А теперь на улицу. Марсельезу! Монетов вышел, за ним отправилась молодежь, часть мещан, какие- то, неведомые никому, подозрительные личности. И долго, пробуждая обывателей, посвященных в дело, подвергая смутному страху и предчув ствию беды, а непосвященных— несказанному недоумению, раздавалась по улицам «Марсельеза», «Варшавянка» и «Похоронный Марш». Пели около полиции, около дома отца Миротворцева, около семинарии, реального, гимназии. Появились и пристали группы молодых девушек, портних из мастерской. В доме жандармского полковника, находившегося в отсутствии, вы били окно старой калошей, в которую вложили записку: «Царству под лецов и мерзавцев пришел конец». Записку писали при свете фонаря, на чьей-то спине, под общий счастливый хохот. Под полуоблетевшими деревьями бульвара собрались негодующие мещане. — Нахальство, нахальство. Что это будет? Последние времена, — Городского голову прогнали... Пришлые людишки, совсем для нас не избранные... Где, можно сказать, зерцало... Опять же царские портреты... Ивана Оскаровича и Филиппа Филипповича и Степана Кирилловича мы избрали, а их кто? Сами явились нами распоряжаться. — . Чуешь, чем пахнет? Это, брат, и есть забастовка... Сядут и будут нашими денежками распоряжаться. — А как про государя императора заговорили, кто подлеца при чертил? Знать бы кто... — Да нет. Это разве сутерпишь? Этому надо крышку. — Что еще там за шлюха с красным махром на башке? ■— Попадья, что-ли.. из уезду... Да все они там б.... Хорошая жен щина разве пойдет? Селищева-то дочка давно шкурой стала... Медников сын приезжал— по всей ночи шлялись.
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2