Сибирские огни, 1925, № 1

Куров поэтому стругает в бондарке клепку, и в тайге работают только Мишка, Молчанов и Рожнов. Вятский на берегу обтесывает плахи для кунгаса. Куров заигрывает с Настей, женой Вятского. Насгя смеется зазывно, и от смеха груди у нее дрожат и ходят, как зыбкая рябь на реке. И оттого у Курова заедается струг, колется клепка и жадно горят глаза. Настя увертывается и смеется: — Не трожь. Куров хватает Настю в охапку, валит на стружки, мнет, уминает, как сено, и тихо гогочет. — Не балуй, не балуй шибко, ошарашу враз. Бондарь смотрит серьезно и строго на Курова, а «Юкала» злится и ворчит: — Жеребец застоялый, ишь разохотился, стесненья никакого нет. Ей досадно. К ней не тянется мужичий смешок, не шарят запретно по телу чужие горячие руки, потому что тела нет, есть только сухое вялое мя­ со. А у бондаря— сухие тонкие мускулы, натруженные до отказа за 48 рабо­ чих лет, смутных от пьянки и таких скользких от пота и грязи, что ни один не держится в памяти. Ссора началась тогда, когда не хватило муки, и ни у кого не было та­ баку. Да, табаку не было. Можно было на гой стороне через пролив в Поги- бях достать, но на фарватере шли льды, играли дельфины, тяжело плюхались и сопели сивучи, стальными болванками катаясь по ноздреватому льдистому краю, а от берега недалеко лед был тонок, как вафля, и брошённый с силою камень с хрустом проваливался, обнажая голубую и светлую хлябь. Было тяжело есть за Обедом сухой, разваренный рис. Хотелось рвать зубами свежий ситный, упругий и пахучий, как таежный сотовый мед. Хоте­ лось мяса, печеного, рыхлого и сочного, как знакомый и далекий плод. И после мяса хотелось курить. Свернуть толстого, с палец, «бычка» и тянуть, закрыв глаза, душистую желтую манчжурку, пахнущую вишней и сухо- листьем. Но ничего этого не было. Бондарь точил на оселке плотничий топор, зазубренный и затуплен­ ный Мишкой. Зло водил он сталью по камню и ругался остервенело: — Тоже— в печенку и в гроб...— работники, топора держать не умеет! Работать не буду, ей-богу, не буду, весь инструмент попортили. Рабо-о-т- нички!... а пай в артели возьмет, небось, целый. Иде-ж тут самопомочь, хе... «Самопомощью» называлась артель. Бондарь хныкал и презрительно смеялся. Куров багровел от злости, и скулы у него ходили желваками, может, от­ того, что бондарь скрипел на Мишку, а может, и оттого, что Вятский, отделив­ шийся в харчах от артели, ел рис не пустой, а с постным маслом и в руках мял серую мучную лепешку. Мишка незлобливо говорил, обращаясь к бондарю: — Сам налажу топор, не тарахти, Савельич. Куров строго крикнул. — Брось его, Мишка. Бондарь, хе! Сто бочек к ходу, сказал, сделает, а пять только готово. Чья-бы корова мычала, а его-б молчала. Ишь выискался наставитель— сам артель обманул, ботала, а другим в нос тычет. У бондаря на лбу красные пятна: