Сибирские огни, 1925, № 1

завода и прочей гастрономики» (что за изысканный язык у его . импрес­ сарио!), этот тридцатилетний болван в рыжих, на шнурках, ботинках^ что называет себя гордо: — Имписсария. Этого коротколобого, долговязого недоросля Михаил встретил на митинге— и тот сразу—к Михаилу— с лестным предложением: - — Говорите, как масло разливаете. Сахарные слова, мед на губах-ахС — Вы оратор— дай бог всякому. Хотите, я вас буду возить из 25% чистого дохода. У меня опыт— на двадцать таких лекторов хватит. Могу за все—ниогу за режиссера, могу за имписсарию. Вы, быть может, думаете, что я не участвовал в любительском спектакле?-Можете спросить в на­ шем местечке самого председателя взаимного кредита. Знаю роли, был чрезвычайным уполномоченным материнского уксусного завода и прочей гастрономики, теперь мама немножко разорилась— шутка-ли сказать, когда проклятый царизм забрал всех белобилетчиков! Так идет? Вы за лектора, мы— за имписсарию? Шельма в желтых ботинках—-берегитесь!—может перевернуть всю жизнь. Валаамова ослица— берегитесь!— может вдруг да’указать место ваше в революции. Да, да, этот Слезкин, или Кандрашкин, или Каневский, или Мулевич,— чорг теперь вспомнит его фамилию,— был Мефистофелем... «с материнского уксусного завода», что крикнул Троппу, Ф аусту рево­ люции, сам того не зная: — Встань, беги туда, в широкое пространство! И бежит, летит, не остановится. Прочтет двести лекций, пронесется по деревням, шахтам, местечкам, на клячах, автомобилях, на тендерах, на крышах, и просто пешком, и просто вприпрыжку— туда, кгамаюн—-вещей птице—народу. Покончил с Слезкиным (или Кандрашкиным, или Каневским, или Мулевичем) в пять минут, «имписсария» будет получать 25% чистого сбора, а пока что, с пятнадцатью рублями и текстами афиш— комиссио­ нер-любитель вылетел передовым гонцом в первое попавшееся местечко, распространяя вокруг себя телеграммы о лекциях, афиши, запах мыль­ ного порошка и образцы лучшего крема для ботинок: — Пу-де-лин. Все на свете хорошо и ведет к лучшему. Так, по крайней мере, утверждают Лейбниц и Поп, а им виднее. В вагоне тоже— к лучшему: пассажиры утрамбовались, спрессовались, притерлись, разговорились. Ими уже овладел ненасытный дорожный голод, раскрылись запасные желудки чемоданов и корзинок, вылезли оттуда замасленные кульки и бумажки, зачавкали рты, заходили кадыки и че­ люсти, размалывая бублики,селедки и бутерброды. А на верхних полках, щурясь и ворочаясь под косыми надоедливыми лучами заходящего солнца, уже храпят нездоровым дорожным храпом солдаты и студенты. Михаил, стоя на одной ноге,— остальное пространство завалено меш­ ками, людьми и корзинами,—уже ораторствует пред каким-то инвалидом. Говорил, говорил, говорил, пока кондуктор не крикнул в синий раструб летней ночи название станции, где начиналось «турнэ». А еще через час, весь облипший местечковой грязью, утонув под дырявым кожаным верхом трясучей «балагулы», куда набилось еще с де­ сяток седоков, Михаил, подпрыгивая на рытвинах, подлетая— точно от ра­ дости--на кочках, в‘ехал в местечко.