Сибирские огни, 1925, № 1

Та улыбнулась, хохоча,-полуотвернулась: — Идите, не балуйтесь, товарищ!— и— прыск! в пестрый платочек и пунцовых цветах. И в глазах у ней—апрель, и в губах у ней— свирель. А он, слепой щенок, толкался меж людей, и, забыв все на свете слова, кроме трех диких, трех безумных и бездумных, говорил детям и рабочим, старикам и лошадям, деревьям и собакам: — Я люблю вас! И казался сам себе смешным, сумасшедшим и хорошим. А на площади первым вскочил на помост, первый пролился-звонкой речью, и впервые почувствовал, что у него огромный, на всю площадь, голос, что поет он страстью к миллиону и может укрощать бури. Видел: высокогрудая девушка, та самая, к которой подошел, дорогой плакала, бессильно опершись на древко трепещущего стяга. Видел: взгляды рабочих пересеклись далеко, на краю горизонта, точ­ но встречая Новое Утро. Видел и плакал вместе с ними, и не знал, как сойти с трибуны. Лена не участвовала в шествии. Весь день провела дома, перелисты­ вая незаконченный роман мужа. Знала: Михаил терпеть не может пока­ зывать незавершенное,— и читать должен сам— наростающим сухою страстью голосом.— Но Лена дольше ждать не будет. Хочет знать, на что ушли лучшие часы последних лет. Воровал себя у нее, четыре года заво­ дил глаза в неизвестное, молчал вечерами, суров и холоден, а теперь про­ падает на целые дни. Было время, когда каждой ласки ее ждал, как чуда, каждого с нею свидания жаждал. А теперь... Что влечет его к этим толпам, к дешевым крикливым митингам, что тянет на бульвары, базары, в холодные залы, на гулкие площади, на улицы, черные от людского мяса? Он завел ее в стеклянную башню творческого своего одиночества и филосовского отчаяния, а сам из окна выбросился в кипящее варево ре­ волюции. Что нашел в этих новых книгах, гробами заваливших все столы, и полки, и подоконники? Двадцать раз брала в руки Маркса и Лаврова, и двадцать раз выпадали неживые кладбища цифр, таблиц и многотомных рассуждений. А роман? Ароматная волнующая книга, с которой можно прожить неделю, и каждый день чуять свою жизнь необычной и причудливой. И он угас на предпоследней странице. А когда говорит Михаилу об этом вечером, бесцветному, выпитому, где-то сказавшему все слова, с тем, чтоб вернуться к ней лишь спать, спать мертвым до утра, до новой суетни и беготни,—когда говорит робко и нежно,— Михаил раздраженно машет на нее, назойливую, неотступную тень прошлого, швыряет лишь обидные слова-пощечины. — Лена, оставь. Не будь вчерашней. Не выростай стеной меж мной и революцией. Есть что-то больше меня с тобою, что катится чрез на­ ши головы, и, если не постигнем, и если не примем и себя не отдадим-— ураган сорвет наши головы и равнодушно понесется дальше. И когда требует, молит вернуться к любви и творчеству, к двум китам, на которых построено их прошлое,— ибо что-же еще было в нем? когда говорит,— былое бездорожье дороже ей стадной дороги,— Ми-