Сибирские огни, 1925, № 1

вал в прошлом любимый сгусток тьмы, пытался вылепить из него бес­ форменный лик своей последней отрады: одни— из кокаина и морфия, дру­ гие— из Пинкертона, третьи— из оргий пола и Вербицкой, а те— на черте самоубийства, а те— у хиромантов иль гадалок. Разве, ни во что не ве­ руя, не искушали вы судьбу свою в спиритических сеансах, в обмазан ном сажей блюдце и вертящемся столике? Разве не пытались перевопло­ титься в тихих сологубовских мальчиков и полететь, полететь, оглашенные и омеряченные, на остров Ойле, к королеве Ортруде? Разве не спасались в куцохвостом вегетарианстве, в горе-толстовстве, в остервенелом искании заумных языков, зажизненных радостей и печалей? Революция должна нас воскресить хотя-бы потому, что на гибели первой революции и возросло, быть может, наше бездорожное поколение. Что, если мы—лишь причуд­ ливые, дикие ледяные узоры на заиндевелых стеклах жизни, дети первой изморози после первой весны? Мне больше нечего сказать. Я не знаю, сколько раненых и убитых в Петрограде, нужны ли обструкции и забастовки, нужна ли комиссия иль боевая дружина, мне чужды все пар­ тии мира, и я в них ни-ког-да не пойду,— вдруг истерически прикрикнул Михаил и даже сухо стукнул пальцами по столу,— но я говорю вам: иди­ те в революцию— и совершится революция в вашем омертвелом сознании!.. Не знал, зачем эти люди хлопают в ладоши, зачем повторяют его имя, осыпают вопросами, предложениями.— Не знал, зачем Матус трясет его руку, и Лена тихо плачет, опустив голову на стол.— Чувствовал лишь, что надорвался, что круто поворачивает руль своей жизни из твердо зна­ комого бездорожья в жуткую, огромную неизвестность. Познал: пади сей­ час все герои столицы, пулями распни руки поднятого народа,— он, вдруг упавший, вдруг увидевший пустую пасть ненужного «вчера», он, малень­ кий, не вернется, к себе, большому. И потому острее вглядывался в лица, нахлынувшие ниоткуда, веду­ щие нивесть куда, но лица остались чужими, и бьшо до боли, до дрожи жаль ненужной, публичной, на площади, исповеди и притягательно-безыс­ ходного прошлого. А чужим людям не было дела до его угрызений и переживаний: спешили сами наполниться свежим, в жизнь ворвавшимся, смыслом, то ­ ропились освятить этот радостный смысл своим насущным, пусть малень­ ким, делом. Уже подхватил собрание откуда-то вбежавший бронзовый малый в фуражке технолога. Бронзовый ворвался с каким-то заранее готовым ре­ шением, уверенно вскочил на стол, взмахнул квадратной кистью, прика­ зывая замолчать, и, еще запыхаясь, видимо, от поспешной ходьбы, зата­ раторил крикливо, резко отрубая слово от слова, фразу от фразы, точно говорил на ветру перед десятитысячной толпой. Матус немедленно дернул Троппа за рукав, шушукнул: — Он самый! Ста-а-а-рый эсер. Из подполья, братец. Слышишь, как замолол? А-ги-та-тор! Глотка крепче, чем луна, что ковалась в Гамбурге. Внимай: две комиссии— организационная и агитационная. Агитационная распадается на три секции: литературную, рабочую и крестьянскую. Кре­ стьянская секция на две подсекции. Кооперативная подсе-е — Ну, и за- пулеметил же: одно слово— пар-ти-я!— огрызнулся Матус и громко, на зло, стал кашлять и сморкаться. А рабочие, тем временем, вышли из-за колонн, улыбаясь от уха до уха. — Во-о о... Она самая: ёрганизация! Теперь наша взяла— и никаких гвоздей!