Сибирские огни, 1925, № 1

Чтоб только что-нибудь сказать, шепнул внезапно опавши, положив патлатую голову на грудь Фомкину: — Ну, теперь пристав— кончено, городовой—-кончено, урядник—го­ тово, тюрьма—к черту. Фомка сообразил и поразился: у него и барина одинаковые мысли, те же радости, одна забота и любовь. Но тут же, привычно свернув руку кувшинчиком, загундосил: — Дайте на пропитание калеке убогому...- и долго удивленно со­ зерцал пятаки и гривенники, упавшие в кувшинчик, пока не поднялся лох­ матый студент на чьих-то руках,не крикнул страстно, тоскующим зовом первой весенней любви к миллиону: — Товарищи! Тут Фомка застыл'с протянутой рукой, толпа потеряла дыханье, и жутко в души сотен в‘елась счастливая боль вдруг открытого слова: — То-ва-ри-щи. У Лены какие-то катышки побежали от сердца к горлу и, широко и пьяно раскрыв глаза, в истерическом прозрении узрела, как с этим сло­ вом бьются на баррикадах, и безгрудые бабы рабочих, стервенея под ту- тукающими пулеметами, бросают у пустых булочных голодных искро­ глазых ребят. — То-ва-ри-щи! У студента от волнения оборвался голос и упало в толпу пенснэ. Смущенно улыбнулся близорукими милыми глазами, махнул отчаянно рукой, прорвался корявой фразой: — Люди дорогие. Вот мы свободны, идемте на улицы, освободим тюрьму, и...— и, не зная,что еще большое, лучезарное сказать, почти плача от радостной своей беспомощности, доплел:— и гимназистов тоже... Подняли на руки,- понесли на плечах' человека, давшего знамя без­ ликому морю, точно нашел ключ их многовековой тоски, освободил мо­ лодых и старых, салопы и кацавейки, зипуны и шинели от кошмарных снов предутренних, когда: лицо воспаленное— вверх, и рука— на груди. На улице кто-то в голос, восторженно и фальшиво: — Вставай, подымайся, рабочий народ!.. Два или три подхватили: — Встава-а, подыма-а-а!.. Дальше никто не знал слов запретной, из подполья выпрыгнувшей песни, но не было сил проститься с ее весенней, сумасшедшей мощью, хотелось бросить ее, как вызов, и пострадать, и умереть за эту песню, как те, как те... И заражаясь и зажигаясь ее жертвенной натугой роженицы, шли, утопая в рыхлом, чавком, тающем снегу, тянули волоком одну и ту же строчку; строка от повторения Сахарой раскалилась, и когда подходили к старому зданию полиции, тысячи уж знали эту строчку, тысячи пели, за­ ливая улицы пожаром вызова жаркого: — Встава-а-а, подымг-а-а!.. Потом выкристаллизовался из насыщенного раствора людского хму­ рый рабочий в чугунном, так казалось, фартуке, перепачканном дегтем, крикнул коричневым окнам, казенным, бросил яро,— кого-то на бой вызы­ вая, и сам не зная, кого: — Э-эй! В-вы-с-сы-пайсь! И тысячи помогли, и заревели радостно: — Ш-ш-шпа-на-а! Крючки-и и!.. Э-эй!..