Сибирские огни, 1925, № 1

Подлинно-живой, земляной, с кровью в жилах, непосредственно пре­ данный жизни, упрямый к счастью своему и своего класса, своего народа. Мы видим первые очень отдаленные и неясные намеки на такого человека, каким он давно перестал быть, придавленный и выморченный последыш ста­ рого мира. Л. Леонов написал лучшую свою вещь— роман «Барсуки». О нем, ко­ нечно, надо писать особо. Здесь тоже намечается подобное освобождение человека, особенно в лучшем герое романа— товарище Антоне. Но все же последний, наряду с отрешенностью от старого мира, живет в каком-то за­ чарованном безразличии и суб’ективно-бесцельном одиночестве. Гораздо большее безразличие, интеллигентский скепсис и безнадеж­ ный романтизм сумел втиснуть В. Шишков в своего героя романа «Ватага», фигуру, внешне наредкость красочную и выпуклую. Вследствие этого и у Л. Леонова и у В. Шишкова революционная буря, хорошо ими внешне вы­ лепленная, не выливается в результате в стихию социального вихря, в котором мы смогли бы ощутить свою грядущую культурную судьбу. Итак, подлинно новым течением нашей литературы явится неореализм отчетливого, ясного, монистического мироощущения. Мироощущение цельно и обнаженно-ярко схватывающего освобождающегося от дряхлой старины человека. Неподкрашенного, ни идеализированного, а целиком и насквозь земного, сохранившего в себе звериное упрямство к высочайшему куль­ турному строительству, предначертанному революционным взрывом X X века. И отсюда— манера письма беспощадно ясная, человечески крепкая и заново одухотворенная простотой и величием вспыхнувших перед челове­ чеством социальных далей. Этот путь враждебен литературному схоластицизму прошлого, все еще спекулирующему на «мертвых душах» разорившегося помещика Чичи­ кова; он, однако, враждебен схопастицизму будущего, требующего от пи­ сателей, вместо изображения живых людей, анемичного рисунка, не родив­ шихся розоватеньких душ из «Синей птицы» Метерлинка.