Сибирские огни, 1925, № 1

ционной эпохи, ее сверхличного вихря, крепко захватившего в свой во­ доворот современного, чаще всего нелепого, человека. Но это уродства совсем не4похоже на нелепицу, изображаемую Пильняком и Н. Огневым. У них человек совершенно задавлен нелепицей, и сам он, выступающий в большинстве случаев, как эпизод, хило, болезненно, вырожденчески уродлив. У Бабеля в каждом красноармейце, в каждом бойце конармии наряду с урод­ ством читатель чувствует необычайную «билогическую» приверженность к земле, к женщинам, к жизни. Революционная буря сорвала Бабелевских людей с корня, вырвала из клещей тяжелого быта— показала нам их вне быта, в изначальной обнажен­ ности—еще уродливых, но фанатично преданных земле и жизни. У Бабеля вы не найдете предвзятых тенденций при изображении человека: он обнажает его до последней предельности, и тем, кто еще боязливо дрожит при исчезно­ вении обломков прошлого, тому картины Бабеля могут показаться страшны­ ми. На самом деле, Бабель, как художник, является подлинным револю­ ционером. Странное дело!.. Величайшая революция потрясла мир, и что же мы видим в большинстве случаев у писателей при изображении людей? Пи­ сатель попрежнему беззаботно рассказывает о том, как ...он ее любил, И она его люоила; Но другой ее полюбил, Но вмешалась какая-то сила *). Также ползают по гостиным мещански-тепловатые мокрицы, также за самоваром вздыхают об исчезнувшем уюте и тепленьких ощущеньицах. Прочтите, например, две книги П. Романова «Русь». Какая незыблемая без­ мятежность внешнего изображения, какое гостиное, окошечное представле­ ние о людях, пусть даже старорусских; какая невытравимая комнатная психология. Гончаровский эпигон, П. Романов, прямо великолепен в своей сохранившейся музейной редкости. И откуда у людей берется эта неистре­ бимо-мещанская манера видеть так людей. Даже эмигрант Мцнцлов при за­ рисовке старой Руси художнически более «революционен». Или взгляните на Ю. Слезкина, на его «Девушку с гор»... Прямо поражаешься, до чего же упрям и жизнеспособен этот вечный Гоголевский почтмейстер! «Жизнь моя, милый друг, течет в эмпиреях, барышень много, штандарт скачет, му­ зыка играет!».., Бабель первый осмелился показать людей, для которых в мире нет ничего этого. Нет ни горшков с геранью, ни лампадочек, ни папеньки, ни маменьки. Заново, все заново' Никаких кумиров! Никаких богов! В крови по-новому звенит неистребимый органический позыв к жизни, к вновь рождающимся смутным, но незыблемым целям и ее извечным законам. Эти законы вновь найдены художником: это материнство, дружба, ненависть, фанатизм борьбы, любовь к женщине, к животному. То же самое мы находим и у героев Л. Сейфуллиной. Гришка, Ванька, Вгринея, Сафрон поражают читателя упорством к жизни, непреоборимым стремлением к сохранению своего рода, своих органических жизнепроявле- ний, о которых давно забыли герои _Анд. Белого. Здесь выступает освобожденный от исторических, извращающих его грироду лохмотьев человек, которого впервые показал в русской литературе Л. Толстой, за ним— М. Горький. *) Н. Изонги. «Сиб. Огни», № 5, 1922 г.