Сибирские огни, 1925, № 1

и старого генерала, дожившего до нее, тем и доказала свое художническое чутье, что знает, какой материал ей подвластен, и где ее законная сфера. А это, как мы уже говорили, первое и ценнейшее свойство для писателя в переходные эпохи. Хуже, когда Конст. Федин повествует о революции с таким иконописным равнодушием, как и об Анне Тимофеевне. Писательское равнодушие— это не одно и то же, что художническое бесстрастие, о ко­ тором поведал миру Микель-Анджело. Бездушно и бесцельно, одуряюще скучно написан его большой ро­ ман «Города и годы». Официальная бумага, сложенная и построенная так любопытно, читателя не займет. Разве что доставит умиляющее удоволь­ ствие современному Бсбчикскому: Вик. Шкловский, конечно, не приминет сказать свое «Э», уверяя всех, что он первый открыл сходство построения романа с романом Диккенса «История двух городов». Не будем говорить о писателях, которые с таким равнодушием пишут в наше время о Крылов­ ских «бочках» и китайских императорах, как Гофман и судьбой одурачен­ ный Каверин. О Пильняке, Вс. Иванове и Н. Никитине критика уже много говорила. И говорила, конечно, не без оснований. Особенно о Вс. Иванове. Он наибо­ лее яркий и красочный художник из того ряда их, кто бесхитростно и бездумно навалился на картины провинциальной революции. Его счастье, что он пришел из провинции, но в этом же впоследствии сказалось и его несчастье: столичные «островитяне» начинают соблазнять его сластями и пряностями конструктивного и сюжетного равнодушия. Но за ним остается та заслуга, что первый он показал нам картины революции окраинной Рос­ сии, отвлек читателя от столичных домыслов. В первых произведениях своих он опалил нового читателя величием и глубиной мужичьей революции. Пильняку читатель нередко прощал его возмутительную внешнюю ма­ неру, заимствованную у Анд. Белого, за то, что у него часто видел недю­ жинный, изобразительно-лирический разбег в сторону нового, или, вернее, старого, революцией разворошенного быта. Читатель ждал от этих писате­ лей изображения человека. Жаждал, чтобы Вс. Иванов развернул свой эпи­ зодический разговор мужиков с пленным американцем, из повести «Броне­ поезд», в эпопею, в человечески-цельную историю. Но чем дальше, тем без­ надежней исчезал у него человек в голубых, цветных песках быта, за кра­ сочностью сибирского фольклора, за азиатской узорностью красок, за мас­ сой лирических отступлений. Никитин споткнулся на старорусской физиологии, Пильняк— на мятели и сумятице революции, внешней ее нелепице. Дальше их в глубь, а не в ширь, продвинулись только трое писателей,— фигуры в молодой литературе наиболее яркие и любопытные, наиболее способные наметить уже более отчетливо основные литературные тенденции современности, жаждущей создать свое искусство. Это— И. Бабель, Л. Лео­ нов и Л. Сейфуллина. Не плохо начал было А. Малышкин, дав картину гражданской войны в своей эпопее «Падение Дайра», но писатель новый материал, и почти по- новому им осознанный, художнически слишком очевидно подчинил старой, пафосно-интеллигентской манере, едко отдающей тяжелыми упадочными взмахами Л. Андреева. У И. Бабеля тот же материал неотделим от его крепкой манеры но­ веллы-миниатюры. Здесь читатель получает подлинное ощущение револю­