Сибирские огни, 1925, № 1

щего вулкана. Мало того, он и других пытается лишить этого права, в рево­ люционном, вихревом, вулканическом хаосе он не усмотрел одержимых ею людей, т. е. не увидел подлинной России, а лишь ее столичную периферию, культурного обывателя и глянул на революцию лишь, как на возврат к «пе­ щерному» периоду жизни, как на новую средневековую попытку создания •ордена праведного старца Замутия. И модные одежды старого символизма, «пересекающегося» с реализ­ мом (Рассказ о самом главном), и тот подновленный костюм, который преподносит ему услужливый литкоммивояжер Ис. Лежнев, костюм, сшитый наспех последним, из обрезков теорий Эйнштейна, Шпенглера, не смогут скрыть писательского охлажденного сердца. Новый читатель не увлечется его слепой и ограниченной к будущему тенденцией, художественно беззу­ бой и социально-затхлой, также, как патентованные эстеты из «России» «Р. Современника» никогда не поймут, почему это читатель вдруг отвер­ нулся от Анд. Белого, стал равнодушным к Замятину и медленно, но верно, повертывается лицом к таким— прости нас Абр. Эфрос и тов. Чужак!— писателям, как Ю. Либединский, Арт. Веселый, Л. Сейфуллина. Ну, какой же художник Ю. Либединский?— делая улыбку, спраши­ вают нас эстеты, а за ними и «головные» пролеткультовцы. Но мы устали от изысканной мешанины и эклектизма мироощущений. И нам рад<|ртно видеть, как неопытный, часто неумелый писатель накиды­ вается на материал, данный революцией, ощупывает его горячей кровью своих пальцев, внюхивается в него ноздрями, врезается в него жадным гла­ зом, конечно, еще без полновесного художественного осознания и отбора. Знаем, что в большинстве случаев тут нет литературы, а есть лишь литера­ турный дневник («Неделя»— Либединского), но здесь безраздельное устремле­ ние к будущему, заново-монистическое отношение к жизни. Совершенно неважно для общих судеб грядущей литературы, что Ли­ бединский так скоро и безнадежно свихнулся, взявшись подражать Анд. Бе­ лому через Пильняка в повести «Завтра». Это одно лишь доказывает, что Анд. Белый враждебен культуре будущего. Только в творчестве Горького мы имеем на первое время литературную манеру, которая—с будущим, кото­ рая— сродни неудержимо заволновавшейся в революции людской стихии. Пусть наши отдельные ошибки будут также реальны в судьбе своей, как переоценка Белинским Сологубовского «Тарантаса» и недооценка Мар- линского. Будет ли наша литература исключительно реалистическом? В смысле мироотношения— безусловно. Не в смысле школьно-литературном, даже не в смысле суб’ективной преданности реальному дыханию своей эпохи. И Фауст и Дон-Кихот были, конечно, тоже, как и вся подлинная литература, выражением культурного острия своей эпохи. И даже мир Данте был для себя реальным, поскольку религиозная стихия всерьез входила в людской мир.'Реализм нашей литера­ туры— реализм более глубокий. Здесь человек заново возвращен миру и мир— человеку. Социальная и индивидуальная психика нашей эпохи насыщена исключительно и безраздельно жизненными целями. Культура питается исклю­ чительно испарениями нашей планеты и всего реального мира, но без каких •<5ы то ни было обезьяньих хвостов, зацепившихся за Кантовски-Фаустов- ский абсолют и Платоновские идеальные миры.