Сибирские огни, 1925, № 1

Вы говорите о любви? . . Но я приду, приду, я только издали-ведь это можно? буду слушать вас, я, невидимая, неслышная, махну вуалью, едва-едва, как призрак, вышепчу ваше имя в толпе—и пропаду... Пока нужна вам не любовь ведь—только «диф-фе-рен-ци-аль-ная рен-та»... Я больше не ищу вас. Сижу в буфете, на проплеванном полу, тихонько—ведь можно?—плачу... Меня не слышно в галдеже и карканьи проклятий, разговоров... Меня не слышно. Не про ананасы плачу. Прощайте. Л и з а». ... Белесый юноша сидит на мерзлых корочках земли, подрагивает,, пишет. Вон там'— на рельсовом каком-то тупичке безвидно распалась чет­ кая агитаторская машина, полетели в межзвездные пролеты крепко, ладно пригнанные винты и колеса; вон там — на тупичке — из этакого голубого конвертика родился, так некстати, совсем не в рифму со злобой дня,—- какой-то странной злобой ночи— родился из кон-вер-ти-ка???— писатель Тропп. ... И, едва родившись, как все писатели, уж пишет: «Я сегодня немножечко пьян. Скажи: зачем опоила меня на морозе вином к солнцем? Иль золотые кудри твои сами вытекли из солнца? Иль хмельный твой рот выпил во сне из кубков знойного шампанского? Не оттого-ль от тебя—ароматная волна любви, вина и пены? Скажи: зачем прошла ты мимо меня? Зачем обронила из мира другого мечтаемую только улыбку—кровавый коралл из ожерелья лица твоего? И почему—ты не знаешь?— не сразу я отдал тогда смелый средний ныряющий палец узкой руке твоей—тонкому- грустному, пятистопному ямбу? И зачем, скажи, голубая вуаль провеяла тогда над тысячью красных и клет­ чатых платочков? И не эта-ль узкая рука—кулачком, иль наперсточком - опустилась над меховой шапкой, над харей в меня стрелявшего? И не эта-ль вуаль голубая над взморьем бегущих многоногих голов? И не твой ли песенный голос, не музыку-ль сотого века иль вовсе никогда не бывших и никогда не будущих дней вложила ты в эту мелодию?—Не твой-ли голос пролился там в табун бизоньих взревов? Зачем же, зачем же средь черного и красного, средь яри пожара и раскален­ ных листов стали голубая, голубая твоя вуаль, небесный твой парус, мелькнувший на миг пред потопом и мороком тьмы?.. Не знаю, не знаю, но только сижу, иззябший, на заиндевелой ноябрьской зе­ мле, и глупо, глупо целую голубую твою оборку—крохотный конвертик, целую и слу­ шаю пенье рассветное далекого деревенского петуха»... Встает с земли белесый юноша, подбирает с земли ледянь:ми пальца­ ми листки блокнота, прячет письма в конвертик, с минуту стоит в раз- думьи, потом неторопливо поворачивает лицо востоку, аккуратно, мелко рвет на части и письмо, и конвертик, бредет к станции, а по дороге, как кровавый след раненой дворняги,— белые и розовые, розовые и белые бу­ мажки... Лена взволнованно рассказывала: — Это произошло как раз на утро после твоего от’езда. Гайдамак сорвали красное знамя над зданием Совета и растерзали его в клочки. По­ весили желто-голубое. На улицах появились гимназисты и выбросили трех­ цветное. В полдень разогнали Совет рабочих депутатов. До вечера горели костры его бумаг. Ночью приехал бронепоезд с большевистской частью с фронта. Обстреляли желтоблакитников. Те разбежались, как зайцы. Вчера об’явлены перевыборы Совета, сегодня идут весь день. Назначили Ревком. В Совет проходят они, мы терпим поражение. На десять вечера назначено открытие. Из уезда приехали мужики. Горят имения. Анновка и Ново- Павловка уже пошли в валы— за локомобиль... Мирон Мироныч ждет