Сибирские огни, 1925, № 1

— Чай готов. Буди Матуса. Долго трясли и раскачивали лысый, огромный череп. Кажется, Матус умер, или упрямо, на зло, не хочет просыпаться. Наконец, их друг замычал неопределенно, вскочил, никого не узнавая, закричал: — Что? Звонок? Отходит? Пугачев! Сволочь! Тубо! Бегу! Но Лена, хохоча, остановила: — Да, опомнитесь, вы, Homo sapiens! Никаких звонков. Пейте чай с хлебом. Вот колбаса. Да умойтесь вы, дылда простоволосая. Матус опомнился, детски-невинно рассмеялся, стал азартно, разбрыз­ гивая воду, умываться из кувшина. Умывался с наслаждением, вкусно при­ чмокивая губами, как человек, который месяц не прикасался к холодной ще­ котной воде. Остатки воды выплеснул на уснувшую под столом собаку, та вскочила, бросилась в двери и зарычала так же дико и недовольно, как ее хозяин. А Матус уж сидел и проглатывал все на столе, чавкая доброй лошадью, обжигался горячим чаем, пил сразу из стакана и блюдца, бросал хлебные корки обиженно подвывавшему Пугачеву и между одним и другим куском пищи повторял беспечно: — Кол-ба-са! Оч-ч-чень хорошо! Вет-чи-на? Вел-ли-ко-л-леп-но! Огур­ цы? Рас-ч-у-дес-но! Вот когда люблю я женщин. Лена, вы симпонпончик, или пончик, или пу-пыр-чик, как там говорят... Се-л-лед-ка? В-вос-хи-т-ти- тель-но! Что-о? По-ми-до-ры. Об-во-ро-ж-жи-тель-ная! Ас-па-зи-я! Только хлеба, мадама, валите побольше. Во-во-во! И ад’юганту тоже! Те-ти, дя­ ди, жизнь прекрасна! Насытился так же внезапно, как внезапны были все его движения. Вскочил, напялил шляпу, схватил палку, книги, стал прощаться. — Куда ты, сумасшедший? — поразился Михаил. — Три часа ночи: какая нечистая сила тормошит тебя? — Нельзя, дорогие, нельзя. Ехать нужно. Сам рад бы, милые, с вами посидеть, поговорить, обогреться, пожить у вас, близнецы мои. Да ведь я спешу, право, к поезду. Эй, Пугачев, по-ле-но, собирайся! — Да в эту пору и поезда нет, — увещевала Лена. —- Хо-хо, поезда нет, Леночка? Машинистом затопим, дитя мое, на на­ чальника станции, как на буфер, сядем— а уж поедем, будь-те уве-ре-ны. Разве мало народа с фронта и на фронт бежит, чтобы на станции бузу не поднять? Мат-те-ри-а-лец благодарный, не извольте сумлеваться. Обнял Троппа, нежно поцеловал руку Лены и вдруг отвернулся. Кажет­ ся, глаза у него серебряные. Бормотал угрюмо, и, глядя на Матуса, можно было издали подумать, — кого-то проклинает. — Я ведь люблю вас, до зарезу люблю. У меня ведь никого и нету больше, кроме вас. Но бунт люблю я больше. Нельзя, солнечные мои, нельзя иначе. Ну, ну, ну, рассусолился... И, подпихивая ногой заупрямившегося Пугачева, обогревшегося и раз­ мякшего под столом, погнал его во тьму ночи. Долго не могли заснуть ни Михаил, ни Лена. Все говорили и спорили о тайне души Матуса, о тайне бунта, что понес с собой туда, на рельсы и ухабы, в покинутые окопы....