Сибирские огни, 1925, № 1

эту черную собачью неблагодарность? И ведь этот паршивец тоже жить без меня не может, ни-как не мо-жет. Вот и определите, эксперт дел роман­ тических, Елена Владимировна. А вы хотите, чтоб я за всю Россию вам от­ мерил: верю— не верю, люблю— не люблю. Д’бросьте! А вы, например, верите, миледи, что осуществима ваша социализация... луны на основах урав­ нительного трудового лунопользования? Говорю «луны», а не «земли», ибо, где-же, если не на бабьей вашей луне могут осуществиться такие кос-ми-че- ские, по ли-не-еч-ке, аграрные программы, дорогие лунные девочки и маль­ чики? Ваши ученые мужи, брады в землю уставя, сочиняли иде-аль-ней-ший закон об учредительном собрании, спорили насчет какого-то там малюсень­ кого, как вошь на постели, примечаньйца к параграфу 113 — «А», а мы пока, люди собачьей конуры, отродье достоевское, «существа о двух ногах и притом неблагоразумные и неблагодарные», пустили ‘до горы дрыгами и вас, и вашу ученую комиссию с сто тринадцатым «А» параграфом. Ваши просвещенные агрономы будут в министерствах преть, да землю сантаметри- ком — чтобы точка в точку — промеривать, а мужичок, думаете, будет ждать, да умиленно глазами капать, на вашу уравнительную глупость глядя? — Дудки-с, миледи, дудки-с! Р-р-раз-гра-бим, вилами уравняем, граблями друг другу буркалы выколем, а уж землю разберем, пропорционально кре- п®сти кулаков и дальнобойности дреколья. И какую еще, кроме этой звери­ ной уравнительности, видело человечество за время своего подлого суще­ ствования? Вы сочинили себе мужичка, трогательного и слезливого, покор­ ного и умиленного, вам весь мир в интеллигентскую вашу форточку показал­ ся, вы тайком, сознайтесь, думаете, что вы это ему землю даете, a Ie russky mujik вас в угол поставит, лампадку в ладошки вдвинет, да заместо иконы на вас взмолится? Д-да, он бы вас всех, вла-сти-т-те-лей и по-к-к-кро-о-ви- те-лей, сущих и грядущих, обозвал бы су-ки-ны-ми сы-на-ми, да боится: сука ведь может обидеться! Матус раскачался. Никого не слушал, ходил по комнате, стучал пал­ кой, бил дворнягу, ругал Лену «пылкой доброволицей из батальона мамзель Бочкаревой», «эсеркой с старообрядческой иконы, со смурью вокруг глаз», Михаила — юнкером и белогвардейцем, пока, наконец, не выдохся, не увял, в последний раз крикнул, потрясая Бакуниным: — Дух разрушающий— дух созидающий,— тут же повалился в кресло, и уж совсем усталым, тихим голосом прежнего Матуса пробормотал: — Ну, и чего я распендючился и на стенку лезу? Просто, милые, хочу, верно, жрать. Ей богу, два дня, как хлеба не ел. И уж покормите какими- нибудь помойками эту падаль: третьи сутки огурцов не лопала — у меня дворняга, клянусь, ве-ге-тарьянская! Лена угрюмо закипятила чай на спиртовке, голова Матуса упала на стол и через миг захрапела и засвистела вместе со спиртовкой. А Михаил сидел разбитый, безмолвный, недвижно уставившись на голубое спиртовое пламя. Хорошо этому Водяному иль Лешему! Как беззаботен! Беззаботней своей дворняги. Как доверяет стихии: она, мол, вынесет, не обманет... И ведь это их, Водяных и Леших, вздымает разбушевавшаяся океанская стихия. Такие перейдут через кровь и не оглянутся, пойдут через трупы и не оста­ новятся. Эти байбаки и Обломовы, раскачавшись, встали, — теперь никто им путь не загородит — разнесут, камня на камне не оставят, города — в