Сибирские огни, 1925, № 1

Пока Лена и Михаил таращили глаза на неожиданных пришельцев, Матус бросил на стол два томика Бакунина, и, не взирая на полунощный час, закричал с обычной, дубоватой экспрессией: — Провинциалы! Растяпы! Эсеры! Вороны! Деятели! Хо-хо, спят себе, знать ничего не знают, сидят в дыре, днем митингуют, ночью воркуют. Одно слово: «пипочка и попочка»! А в Питере, между прочим, переворот... Керен­ ский—лататы Griiss Ihnen Gott, fraulein! Власть захватили Советы. Хо- хо, власть!.. А не угодно ли, судари, безвластие? Вы там образуйте Советы Народных Комиссаров и революционные комитеты, а мы вам снизу, при бла­ госклоннейшем участии солдатиков, закатим, будьте уверены, безвластную коммуну. Разгородим Россию вольницами, сечами, республиками, разрежем «единую неделимую» на ленты пулеметные. Сколько деревень— столько и республик, сколько городов— столько и федераций, а над всем этим— «ком­ муны босяцкой черный стяг». Что? Не угодно ли? — Откуда и куда чорт тебя несет и что ты такое, друг мой, лопо­ чешь? Ты, очевидно, без переворота и на порог появиться не можешь?.. — Занесла, хо-хо, нелегкая, вособачившаяся в сего ад’ютанга, — пыр­ нул ногою в Пугачева, и дворняга желчно взвизгнула. — С четвероногим этим шпингалетом на фронт едем. — Расхохотался. — Н-на фронт... Вер­ нее, туда, где был так называемый фронт... — Зачем? — Как эго— зачем? Ну, зачем, друг ты мой ситный, едет на фронт анархист? Захвачу с десяток— другой пулеметов, наберу сотню-другую бра­ тишек, -— реквизнем где-нибудь под Унгенами или Каменцем бронепоезд. Рельсы, — слава те, Вельзевуле,— еще не всюду разобраны, паровозы еще не все протаврилились— вот и поедем на бронепоезде— творить анархию... Подмигнул превесело, стал в позу, с силой подняв впереди себя на две лапы Пугачева, и, занеся над собою левую руку, бросил театрально: — «Творите анархию! Анархия — мать порядка. Жить свободным, иль умереть в борьбе! Нет бога, нет природы! Просят не курить и не пле­ вать». Все означенные надписи можешь, братишка, прочитать в нашем клу­ бе «Черное Знамя». В этих кратких, но выразительных скрижалях — наш символ веры.... — Веры? Не видать что-то вашей веры, — возмутилась Лена, — ци­ низм какой-то! Беснование дезертира, сарынь на кичку... — А хотя бы и так, мамзель! — все более впадая в саркастический тон, раздражаемый присутствием женщины, которая его судит и еще в чем- то, по его мнению, как бы превосходит, возопил Матус: — А хоть бы и са­ рынь на кичку, и цинизм, и безверие? А вы, преимущественно, во что ве­ рите, миледи: в патриарха Михайловского или в патриарха Троппа? Тайна сия велика есть. Да и что такое вера, безверие, любовь, братство и прочие высокие, водокачки чуть-чуть повыше, слова? Клокочет что-то в груди, прет на простор: не то камаринскую танцовать хочется, не то генерала пове­ сить — вот и делаешь, и веришь. Вот как вы, например, думаете: люблю я эту сволочь?— потрепал за ухо Пугачева. — Не люблю. А, знаете, я эту шваль бью немилосердно палкой, сапогами, а вот, когда дают три звонка, а этот шпингалет взвоет и промеж ног зашебуршится,— чего то взваливаю эту шершавую, блохами из’еденную коросту на плечи и лезу с ней на крышу. Так и едем. Вот даже ворот уменя на рубахе вырвал,— что вы скажете на