Сибирские огни, 1925, № 1

До ближайшей деревни, где митинг назначен был на восемь вечера, было не больше двенадцати верст и Запятайкина стало беспокоить долгое странствие автомобиля. — Поверьте, Михаил Александрович, поверьте опыту, мы уже кру­ жим верст тридцать, а не двенадцать. Тут за-пе-кан-ка действует. Ведь без четверти восемь. Но Михаилу даже нравилось, что кружат без толку и смехом своим успокоил и Силу Иваныча. Нахлынули воспоминания о митинге и, радостно шубой прижимаясь к шубе Михаила, доктор кричал, осиливая ветер: — А видели вы, Александрович, что делалось в сенях, когда мы вы­ ходили? Не видели? Напрасно. Животики надорвать можно. . Стоит на крыльце солдат, в сенцах тьма народу, а он, подражая вашему пафосу, кри­ чит:— «Мы и партея требуем: всю землю целяком народу без анекций и катрибуций. И да здра-а-а национал...». А кругом хлипают и завывают... Смех утонул в шубах, пропал в ветре. Но Сила Иваныч вновь забес­ покоился, когда вторично пересекли рельсовый путь, приказал остановить машину у ближайшей верстовой будки. Сторож сонно махнул рукой- — Га, Ивановка Четвертая? Верст двадцать пять с гаком. Как по­ едешь на той бугор, д-как увидишь хрест на дороге— правь на хрест, a of хреста налево и прямо— там, значиться, и Ивановка Четвертая... Запятайкин взбесился, пересел к шофферу, понеслись вновь, щупая поля рефлектором. Наконец, замаячил крест вдалеке. Автомобиль полетел на крест. Холодный сентябрьский вихрь разрезал лица, но авто опережал ве­ тер, неутомимо несся дальше. И вдруг вихревое чувство бурного довольства былинкой подхватило Михаила. Хорошо, что заблудились, хорошо, что пьян шоффер и машина сошла с ума, и не слышно крика человечьего за гудом и громом мотора. Хорошо, что одинок в осеннем поле и даже галки с ним не перекликнут­ ся. Ни жены, ни друзей, ни творчества, ни партии,— несется оторвавшийся от жизни метеор, и не знает, когда и куда упадет свет его и камень. Хмельно хватаясь за дверцу авто, вскочил, закричал, обращаясь к себе одному и разве еще к беспощадному ветру, гасящему в гуще и чаще хлещущего своего потока вещие крики вечности в человеке. — Во всем мире нас только двое: Я и жена моя— Революция. Она— тот вихрь, что врывается в тело мое ледяными поцелуями. Она— дикий мотор, со­ шедший с ума в пыльной степи! Она— разгульный фронтовик, поджариваю­ щий на перегонах ноги машинисту, чтоб быстрей «крутил Гаврила». Она— не­ выносимое, душу с корнем вырывающее вдохновение, свеявшее прочь из прош­ лого, домом оборотившее домну, окопы— полями братаний, и рабью вошь— ге­ роем. Революция, жена моя! Ты— глупый хмель весенний, ты— мудрая мука роженицы, ты жаркий бред знамен, но ты— и жалкая ложь цепкой гвоздицы в петлице, и тьма, и муть, и мык пахабной матерщины. Ты— жало жадное жестких грабежей, но ты— и подвижничья жертва. Какая же дикая сила повен­ чала нас, жена моя Революция? Куда же влечешь, святая дьяволица, по серому эшафоту полей, и где-же, где-же остановишь завертевшееся буревое свое ко­ лесо? Дашь ли отдых мне, жестокая сладострастница, поджигающая звонким заревом небо и землю, иль погубишь под мужицкой подворотней? Пускай же