Сибирские огни, 1924, № 5

— Жизнь есть. Но я поняла ее не сразу. Вы не должны судить меня строго,—она запнулись,—Николай Григорьевич. Знание приходит так труд- но. Я росла уже после первой революции. Ее боялись, о ней не говорили. Хорошие книги нам не попадались. Мы Арцыбашева читали, Соллогуба, Вербицкую... Ах, как мы читали Вербицкую. Ночами напролет. А потом— такое раннее замужество. Мелочи всю жизнь заполнили. Детей я иметь не хотела... Говорить—так уж все. Тут—война. Такой под'ем, такая какая-то любовь к России. И все-таки—ничего не понимала. Левых газет мы и не чи- тали. Я с левой печатью только здесь, в Омске, познакомилась. Слышала что-то смутное... И в каком виде: «шпионы, предатели России, нож в спину революции». Несоответствие больно ударяло... Это я понимала... Выходишь солдата 1 , полюбишь его, как родного. И так сердце болит, когда его на ко- миссию отправляешь. Ни о какой победе не думаешь. Напротив того. Дума- ешь: это—бойня. Это—напрасно. Татарченок один был в лазарете; он раньше лежал с военнопленными и любил рассказывать о них. Я очень с этим татарченком была дружна. Он раз в минуту откровенности и говорит: «такой же бедный народ, как и мы. Силком их на нас погнали. Люди везде одинаковы... и мы дураки». Помню, я была у нашей генеральши-немки в Казани. Тогда первые слухи дошли о насилиях над офицерами. Ух! Такое чувство злобы, ужаса поднялось. Говорили, говорили, замолчали. Мне гоже было очень обидно, горько. Вдруг, девочка четырнадцати лет, дочка i-енеральши, такая розовенькая, глазки карие, пухленькая, ну вот, как пи- рожное с корицей, губки маленькие, бантиком. И она этими губками так медленно, благоразумно, как хорошие немецкие дети говорят: «А все-таки, во всем виноваты богатые и знатные». Мать всполошилась. «Но что ты го- воришь? Почему так?». «Потому, что они черезчур обижали бедных». Вот был эффект. Вот. так по кусочкам, по кусочкам... — Но как это окончательно случилось? Что вас переработало? И почему так долго? —- Не знаю... на ваших глазах случилось. Так вышло. А у вас почему долго? — Да ведь я неученый... У меня как голова работает? Да я вам уж рассказывал, как трудно решать... — Ой, ой, товарищ Юренев. Разве это от образования? Это оттого, кто из какой печи щи хлебает. И есть ли храбрость раскрыть глаза и ска- зать себе: это вот—белое, а это вот—черное. И хочешь, не хочешь... а так. Теперь вы про себя говорите. — Не знаю—как. Если все—очень много. Целый год не переговоришь. — Целый год и будем говорить. Чем мы рискуем? — Какая вы веселая! В калитку гулко постучали. — Эй, кто там по ночам говорит? — Красноармеец. — Открыть калитку. Юренев глянул, поднявшись через забор, отворил. Вошли шесть чело- век. И в первый раз еще, за последние два года жизни, Марианна при виде вооруженных людей не испытала леденящего, расслабляющего чувства страха. — Билет.