Сибирские огни, 1924, № 5

нашиваю. Еще, чай, гордились про себя: «какая я деликатная мамзель». По- человечески. Нет, не по-человечески. А по-вражьи, по-собачьи. За все вам нагнись, за все благодари. «По-человечески». Небось, Чердынцев приехал, забегались, как тараканы под кипятком, кто постель, кто кровать, кто док- тора, кто бульон варит. Вот вы три недели пола в кухне не мыли из-за хо- лода, а человек на нем спал, валялся, как скотина у негодного хозяина. Я Кондратьева не хвалю. Ну, а он, все-таки, понимаешь, человек. Обращайся с ним по-другому сызмальства, и он был бы другой. Не вам его судить. Это вот, что ветчину жрали, да изгибались перед вами, дурачились... это вот ваши. Марианна побледнела, подняла испуганные глаза на Самосадова. Об- жигающий, секущий град бил ее по плечам, по голове, по лицу, багрово вспыхнувшему после минутной бледности. Она рассеянно уронила мочалку на пол, молча ушла в свою комнату, легла на кровать и заплакала бурны- ми, разрешающими слезами: «Вот, вот, что надо было понять... И вот чего она не понимала. И вот отчего так неудовлетворенна, одинока, несчастна». Красноармейцы ушли. Дверь громко стукнула... Прошел час, другой. Марианна все лежала. Ей чувствовалось так, как будто она долго, ожесто- ченно борясь, захлебываясь, билась против ночных суровых волн. И вот— не ошибка. Она плыла верно, боролась правильно; близки огни, близок бе- рег, становится мельче. Кажется, можно встать на ноги... Какое счастье, что можно лежать одной в темноте и в тишине, как хорошо выздоравли- вать! В кухне кто-то завозился. Марианна вспомнила, что дверь не закры- та и бегом бросилась в кухню. Она не того боялась, что их обокрадут. Страшно было что-то другое, неизмеримо важнейшее. Коптилка не хотела зажигаться. В тусклом отсвете окна Марианна видела, как кто-то возится. Очерчивались согнутые фигуры. Наконец, фи- тиль коптилки поддался усилиям ее нервных, торопящихся пальцев, вспых- нул красный огонек. В нем мелькнула только серая спина Юренева, уносив- шего какой-то узел. — Стойте!—крикнула Марианна звенящим голосом, полным убеди- тельности.—Подождите. — Чего стоять? Не запряжены,—проворчал Самосадов.—Чего там еще? Уж не думаете ли—ваше что взяли? — Стойте.—Марианна схватила за локти Юренева, посадила его на кухонную лавку, схватила Самосадова и с ним сделала то же самое. — Сидите на чистом. Я сейчас вымою кухню. Она достала воду, нож, принесла скипидару, надела кожаную столет- нюю куртку Ивана Николаевича, крепко повязала голову. Скоблила, мыла, брызгала, терла, развела утюг. Длинные тонкие руки ее так и летали. Когда она начала мыть стену, Юренев стал рядом с ней на койку и так же молча, как и в первый раз, взял из ее рук т аз с горячей водой, чтобы ей было лов- чее. Койки она высушила утюгом. — Ну... тепер готово. — Ишь ты, Марколавна, как скоро. Ментом,—пряча глаза, проговорил Самосадов. Ему было, как будто, стыдно, не то за себя, не то за Мариан- ну.—Ну, а я, все-таки, к Опивалочкину уйду ночевать. Когда только печь как следует протопишь, карболовка эта выйдет. А я слышать ее духу не могу, хвораю. В войну ее все лили в траншеях. Покойником, мертвечиной,