Сибирские огни, 1924, № 5

и есть. Юренев все это предвидел. Как, говорит, для кухни, то мы товарищи— у нас обчее есть, а как на фортепьянах играть да песни петь, так нашего брата не надо... без обчего... Марианна ничего не сказала, молча взяла коромысла, ведра и ушла. Когда она вернулась, ни Самосадова, ни Юренева не было. Кондратьев лежал с закутанной головой. На столе краснел кусок мяса и горсточка перловых круп, обыкновенный припас для солдатского супа. Вид этого куска мяса взорвал Марианну, расстроил, занял ее мысли вплоть до обеда. «Выложил—какое нахальство. Я еще всегда картофелю им даю. Не- ловко это высчитывать, а следовало бы, чтобы знали. А, может быть, это— своеобразная манера извиняться, знак к примирению. Сварить им разве этот несчастный суп. Как бы поступил Жаночка (Марианна очень любила брата). Тот бы, конечно, сварил. Сказал бы только что-нибудь смешное, больше ничего». Она несколько раз брала мясо в руки и сейчас же клала его обратно. Гордость, упрямство, обида расслабляли ее пальцы:—«Нет, надо их про- учить». Что то сильное и, казалось, правдивое толкало ее варить суп. Что то менее правдивое и более сильное приказывало не делать этого. Неот- ступно стояло впечатление от взгляда Юренева; боль от ссоры с ним раз- росталась все сильнее и сильнее и вместе с ней росла оскорбленная гор- дость; слова Самосадова, вспоминаясь, липли к телу, как что-то тяжелое, стыдное... «Варить или не варить? Нет. Ни за что!». Она поспешно загребла печку, поставила свой суп, картофель с мелко нарезанным салом—остатками вчерашнего приношения—и ушла в комнату, где занялась глажением самого нужного белья, кое-как высохшего в ее спальне. На душе у нее было тяжело и беспокойно. Красноармейцы вернулись как раз в то время, когда Марианна доста- вала из печи суп. Самосадов поглядел на стол, подошел ближе, ссыпал на ладонь крупу, взял в другую руку мокрый кусок говядины и великолепно- пренебрежительным жестом выбросил и то, и другое через форточку за окно. — Пусть собаки да воробьи хоть раз от красной армии подарок по- лучат. Идем, ребята, в столовую. С завтрашнего дня обедаем у Шипилова. Кондратьев не пошел обедать, пролежал до вечера; вечером все же ушел в наряд. Вернулись с наряда поздно, когда Марианна уже принялась за стряпню. Самосадов играл в равнодушие, делал вид, что совершенно ее не замечает. Юренев сел, не раздеваясь, на табуретку; лицо его пылало, гла- за были затуманены. И Марианна вновь увидела то, чего она давно уже не видала: опустившуюся, как будто раздавленную могучую фигуру, низко опу- щенную голову, устремленные в пространство, ничего не видящие, налитые всезаполняющей тоской, темные глаза. Сердце шевельнулось' в ней жалостью, раскаянием, стыдом: «Неужели из-за меня?». СамО- садов ставил самовар, мыл солдатские кружки, резал хлеб и голосом забот- ливой няньки говорил с Юреневым: — Ну, что-ж, Колька. Ну, чего-ж теперь? Да, ведь, как же тут быть? Ведь если... Ведь вон барышня эта... уж вовсе, вовсе перед концом а все ругается, чуть не материт... «Мерзавцы, кропийцы, подлые убийцы». А муж- чины. Ты подумай: вреда то, вреда от них сколько. И на предбудущее. Нас в»