Сибирские огни, 1924, № 5

Сторож из гимназии принес извещение о том, что вследствие требо- вания Наробраза спешно назначается экстренное педагогическое собрание. Белье осталось недостиранным. Марианна ушла со слезами на глазах. Омск кипел жизнью. Организовывались учреждения. Издавались книш и газеты. Приехали из Москвы люди с широко известными фамилиями; в цирке следовали один за другим интернациональные митинги. Был взят Но- вониколаевск. А у Марианны сквозили в жизни только немногие светлые промежутки. Это были часы в школе, в третьем классе, где особенно успеш- но и усердно учились по-немецки, да уроки с Юреневым. Это не столько были уроки, сколько, как, смеясь, говорила Марианна, экзамены учитель- нице по всем предметам. Попадалось в чтении слово «Италия»—и Мариан- на должна была рассказать об Италии, ее географическом положении, о том, какое там правление, почему Италия воевала вместе с Россией, есть ли гам коммунистическая партия, как владеют землей крестьяне: общиной или хуторами, была ли там революция... Марианна краснела, как девочка, от своего невежества. — Вы знаете, Юренев, нас так безобразно учили. Прямо украли наше детство. Самого важного, что нужно знать, мы не знаем, совершенно не зна- ем. Мне приходится беспрестанно расспрашивать нашего нового заведываю- щего, рыться в энциклопедическом словаре, чтобы ответить на ваши вопро- сы. Иногда, думаю, что, если бы вдруг мор всеобщий, или всемирный потоп, и осталась бы на земле только кучка гимназистов, да институток, как я,— мы бы ничего, ничего не сумели. Палкой бы землю ковыряли. Последний не- грамотный мужичек внес бы больше культуры, чем мы... Вши... вши... Миллиарды бельевых вшей везде. У знакомых, в оче- редях, в школах, в банях, в больницах, в учреждениях, в насквозь промерз- ших клубах, на вокзалах, в теплушках, казалось даже, что в воде и в снегу... Тысячи замерзших трупов на станциях, в составах, загнанных в ту- пики, трупов, оставленных в наследство Колчаком в больничных цейхгаузах и кладовых, подобранных по дороге, выкинутых на берег Иртыша. Тяжело и мерно мотая головой, грузно ступают ломовые кони, везя мертвецов, нало- женных в беспорядке, лохматые, пожелтевшие, закоченевшие голые тела, болтаются руки, стукаются звонкие, мерзлые головы... Тиф... в каждом доме, в каждой семье, в каждом закоулочке, в каж- дой складочке платья. И где соберутся двое или трое обывателей, или сой- дутся в учреждениях служащие, там сидит и он... Тиф. Худой—с пылающи- ми щеками, весь, как бисером, покрытый вшами. Вытаращены его глаза, всклокочены волосы. Он сидит, качает головой и слушает, как бесконечно говорят все об одном и том же: об еде, о трупах и о нем. А он сидит, сги- бается, хохочет и говорит: «Ни один не уйдет, ни один не уйдет». Неожиданно к Пахомову приехал на лошадях давнишний приятель и сослуживец, Ефим Ефимович Чердынцев. Его шинель военного образца, на- кинутая сверх полушубка, оторочена была красным, на шапке-ушанке ярко краснела широкая лента. Пробирался он к отцу, в Челябинск. — Да, ведь, Семипалатинск, кажется, еще не сдан? Как ся?—было первым вопросом Пахомова.