Сибирские огни, 1924, № 5

— Напрасно ругаешься,—вполголоса заметил Иван Николаевич.— Сама на это шла. Раз фамильярничаешь, жди фамильярности. — Уж ты! Во всяком случае он не смеет. Вы с Марианной воображае- те себя большевиками. Ну, не служил у Колчака, служил у кооператоров. А Марианна и вовсе. В союзе городов. Не все равно? Кооператоры тоже все уехали, да еще с каким шиком. Теперь уж, наверное, во Владивостоке! После обеда девочки мыли посуду. Марианна опять ушла стирать. Как-то светлее, чем за все предыдущее время, чувствовала она себя утром вплоть до обеда, а после случая с Самосадовым ею опять овладело недо- вольство собой и другими, скованность мысли, какое-то странное отвраще- ние к действительности. Раздражение против Зои. Та уже надела шубу и куда-то убежала. Никогда не хочет ничем помочь. Раздражение против не- возмутимо покладливого Ивана Николаевича: наелся супу такого, какого раньше и в рот не брал, и спит себе безмятежно, несмотря на шум, на узенькой кровати, где вместо матраца навалены рогожи. И так неприятно свистит носом. К красноармейцам пришел в гости товарищ Опивалочкин. Марианна давно знала его, как и других гостей. Высокий, здоровый, с отдающей ще- гольством военной выправкой, буйные, темно-рыжие кудри, большой рот с выдавшейся толстой нижней губой и яркими, плотными зубами. Глаза ка- рие, неестественно блестящие, беспокойные. Много еще попадалось в те дни таких глаз... Юренев сидел у стола и мастерил из жестяной коробочки лам- пу-коптилку, остальные красноармейцы, тесно сгрудившись на койке, разго- варивали не полным голосом, но все же каждое слово доносилось до Мариан- ны, увеличивая ее раздражение и то чувство беспокойного отвращения ко всему окружающему, против которого она не знала, как и чем бороться. — За три керенки там, сколько хошь... какие хошь. Сами приходят. Ну, угостишь хозяйку, так ей в рот. Пиво есть... — За три керенки! У тебя, Кондратьев, деньги жировые. Тут удоволь- ствия мало. Тут, понимаешь, интересу никакого. Паша, вон, к Опивалочки- ну даром ходит. — Ходит, да не очень я ею любуюсь. Я уже другую подсмотрел, из столовой. — Вон Шипилов, как устроился... с хозяйкой. — Поди, старое какое барахло... — Ну, не более тридцати! А Семенов—с портнихой. Пра! Ночевать она к нему ходит тишком. Две рубашки она ему сшила, толстовку, подштан- ники. Весь материал ее. — Людям счастье, понимаешь. Самосадов что-то вспомнил. — Марколавна (так выходило из «Марианны Николаевны»), вы, я вижу, стираетесь. Выстирайте-ка мне парочку. — Очень извиняюсь, Самосадов, у меня и так белья черезчур много. — Да вы не думайте, что я даром... я заплачу. Что людям, то и вам. — Я ничего и не думаю... а только не могу. Я мужское белье терпеть не могу стирать. А тут вон у брата сколько. Сами выстирайте. — Одну бы то парочку ничего не составило бы. А мы, понимаешь, к этому непривычны. — Приучайтесь. Чувствуете себя настолько важным, что уж и к ко- рыту подойти боитесь? А на фронте, в окопах, кто вам стирал?