Сибирские огни, 1924, № 5

зяйственные соображения, в мысли о том, как бы пос'едобнее приготовить бычачью голову. Какую-то внутреннюю фальш чувствовала она и терпкую скованность между собой и красноармейцами, и в себе. На все лады пере- думывала, переворачивала свое поведение, свои ответы. «Оборвать круто, пойти пожаловаться в канцелярию полка на Кондратьева... Но страшно. Начнутся допросы о муже, о том, как попала в Омск. Могут посадить в тюрьму. Не хватает смелости страдать, не хочется, не за что!» Куда дева- лось ее уменье просто и ласково подходить к людям, со всеми уживаться? Вся она натянутая, неискренняя, не своя. Но почему? Одни ли солдаты тут причиной? Неприятности, неприятности каждый день. Девочки, когда ее нет до- ма, бегают в кухню, поют неприличные частушки; то самосадовские старые валенки очутятся на разогревающейся каше, то по девочкам ползают вши. Все разговоры, отправления, хохот, ругань—все слышно до малейшего звука. Раз вечером Кондратьев притащил откуда-то досок и с проклятием выкинул из кухни умывальник, помойное ведро, кадушку с солониной. До часу ночи стучал, прилаживал себе кровать. Дней через пять красноармейцы стали уходить в наряд. С утра до вось- ми часов вечера, на другой день—с вечера до утра, третий—свободный. И когда Кондратьев возвращался с наряда, долго не мог успокоиться. — Меня, меня в наряд посылать!.. Мать их... в печень. Я не подлежу. Самосадов тоже был недоволен и ворчал: — Вот так отдохнули, вот так обещали отдых в Омске. Обмундирова- ния до сих пор нет. Обещали, понимаешь ты, столовую. Никак не соберутся. Не иначе, что придется взять все распорядки в свои руки. Ребята и то го- ворят... Но... жизнь текла, как река, и, как река, сглаживала камни, подтачива- ла утесы. В первый же раз, когда Марианна, преодолев себя, с улыбкой об- ратилась к Самосадову: «не грех бы вам раз мне ведро вынести, я вам каж- дый день варю»,—Самосадов с преувеличенной готовностью схватился за ведро, мигом выплеснул его, вихрем примчался назад, поставил на место. — Готово, товарищ кухарочка! Красноармейцы привыкли видеть в кухне молчаливую, строгую фигу- ру Марианны и при ней говорили обо всем, ничуть не стесняясь. Приходили к ним товарищи, играли в карты, заказывали пельмени. Их делала и варила какая то женщина, знакомая Самосадова. Юренев очень редко говорил и всегда что-нибудь делал: то шил портмонэ из нарисованного на коже портрета Николая второго, то клеил конверты, то подолгу корпел над ка- кими-то цифрами. Он стал садиться к столу боком и Марианна не раз ловила на себе его взгляд. Но иногда он бросал все свои занятия. Вытянув руки, опу- стив голову, он часами сидел с налитыми тоской глазами. Бушевала степная вьюга. Бешено крутящийся снег залеплял глаза, за- бирался за ворот; ветер валил с ног. Марианна, выйдя из гимназии вместе с некоторыми своими слушателями, большей частью, работниками связи, уви- дела под фонарем Юренева. — Юренев! Это вы? Откуда? — Шел тут. От товарища. — Вы торопитесь. Уже десять часов. Как бы вам не попасть под .арест. Да идемте вместе.