Сибирские огни, 1924, № 5

Он... Вася... сидит за столом. Голова упала на руки. Спит... Милый Устал, спит... Зовет, едва слышно, одним шелестом... — Вася... Вздрогнул, поднял голову. ...Чужой, совсем чужой... обросшее бородой лицо. И она, Муза, ему точно чужая... — Здравствуй,—говорит он, а язык хочет сказать—здравствуйте. — Здравствуй,—смеется она,—здравствуй...—И голос и смех ее бьет,, как целый звенящий оркестр... Пожимают руки. И ладонь жены так странна его руке. — Что,—замечает его смущение,—кли изменилась? — Да, совсем не та... выросла. — Выросла. Так я еще росту. Но сначала вопрос: ты надолго, Вася, насовсем? — Почти. Я работаю теперь в отрядах. Но отряды здесь и я здесь. Муза засмеялась. Она расстегнула его ремень, бросила. Расстегнула ворот рубашки. Прошептала на ухо: — В кухне есть горячая вода... хочешь? А если... ты устал, я тебя сама помою. Дни пошли жаркие. Будто выселились в тропики. Василий и Муза с утра до вечера в разных концах города. Сойдутся после солнца. Василий тащит воду, топит очаг... Муза перемывает крупу, чистит картофель—и свет в кухне от уличного фонаря—и лохматый, живой из-под железной дверцы. Бурлит вода. Пар светящим косматиком брыжжет вверх. Прикипал рис, выбухал за края кастрюли, как шапка. Вася кидал свет. И тут же у очага усаживались. Засыпали поздно. А там уж в десятом сне разметалась Мирра. Только в кусочке утра доставались- девочке папа и мама. В марте месяце ударил прямой гарью ветер. И по вечерам видно: на далеких берегах Амурского залива огненные ленты кружатся по сопкам. А со стороны Уссурийского, если влезть на Орлиное гнездо, багровый и лохматый дым. Гарь особенно сильна по вечерам. Неторопливый ветер, едва пошевеливая водой залива, расхаживает по улицам. И хочешь не хочешь, а самому тусклому какая-то надежда проскребает сердце. Моло- дежь бегает вечерами по улицам.». Сидят на заседаниях и, возвращаясь,, у калиток и ворот давят горькие и сладкие, как гарь, смородины поце- луев.