Сибирские огни, 1924, № 5

— Парни наши с войны пришли... потеряли всякую суровину. Научи- лись мысленному пьянству. Человек один, говорят, и все сокрушит. Не один человек, господин, не один. Человек, как в воду утоп в землицу. И плоть его—землица и мысли его—землица. И нет в нем ничего своего. А когда от своей яд'ери отмахнется—быть беде. Глаза старика лучились. И в эту минуту Ланковский увидел, что глаза старика такие же прозрачные, как и у Арусти. —А у вас в деревне все так думают? Покачал головой. — Не... старики думают, парни забыли. Молчал, глядя в окно. — Женщины, как хто. — А церковь у вас есть? Старик усмехнулся: — Кака. Из каменности, или срубяная?.. Нету... церковь мы не стро- ли. •— А детей крестите? — Бывали,—неопределенно отозвался старик...—Но помни: по весне земля моет... и в жаре, когда запотеет все и выстет--тоже моет. Помни. И человеку не без воды... Когда ешь хлеб... А что есть хлеб? Хлеб—зем- лица есть—проросшая и бегучая...И когда ешь—земляница тебе в нутрях... Потому моюсь, идучи за стол... внял? И дитё обливать водой—закон... Только не попу? Внял? Ланковский кивнул головой. — И потому нет мясоедины. Может когда ели и все... А теперь землица звукает: перестань, буде. Може теперь на новую тро- почку застала и топочет. Вкуси плод и зерно. И это нам, человекам, дадено. Ибо нет в плоде и в зерне трепыхания... Еще не пришло сол- нышко и не уселилось. Та-ак... Внял—господин? — Внял,—улыбнулся Ланковский.—Это хорошо. Только не зови меня господином. Время господ прошло, а я им никогда и не был. Старик перебирал руками и смотрел в окно, потом сказал мед- ленно, отбирая, как звонкий камешек, каждое слово: — Господин—слово хорошее. Это значит есть в тебе сила. А мне благо почтить твою силу. А сила есть в каждом, только не каждый знает про её. — А что, дедушка, партизаны у вас часто стоят? — Бывают. — А крестьяне, как с ними? — Кормлют... Партизаны есть негодящие... Пойду партизанить... ай-да гульба: накормлют, напоют, а ты с ружьецом... и лапотка не сплетешь. — Это всегда бывает, дедушка, от этого не уйдешь. — Ну, как знаешь,—усмехнулся старик,—а яуйдупокаст. Прощенье. Ланковский прилег на широкую лавку. Отдыхал. За стеной ходили, тихо говорили. Дверь отворилась. Оглядываясь, вошла Арустя и скольз- нула в сени. С лавки рассмотрел, что юбка синяя коротка и ноги босы. Не заметил—заснул. Проснулся. Темновато. Сразу учуял горький, но приятный запах сухих трав, развешанных по стенам. Входная дверь притворена и оттуда негромкие голоса. — А я говорю тебе, девонька, нелепо... Раньше осядали улейком роились... А как-же так отепляться? Кто гнездовье совьет?