Сибирские огни, 1924, № 5

На тридцатой версте долгая остановка. Поезд двойного состава, на тридцатой версте, на станции Угольной, разрывается. Дачный звенит по берегу в город, Сучанский тяжело увивается по особой ветке в горы. Долго ждали паровоза. В вагоне почти темно. Половинные свечи, з ажженные назад полтора часа, осели до самых пят—толстенькие, корявенькие карлики. Полно. Спят: лежа, сидя на мешках, стоя, умостившись плечом между полок. Для корейцев и китайцев отдельный вагон, но иногда з а т е снотою они з а - бредают в русский и прячутся по углам на верхних почках. Черный мужик, тяжелый, громадный, громыхал по мешкам. Его об- ругивали. — Ишь, верзила... прогуливается... Ты приткнись куда-нибудь. — Приткнись,—огрызался,—некуда приткнуться. — Поглазей... — Поглазеешь... Но полез по полкам. В углу на верхней полке застрял. И вдруг з а - кричал обрадованно-возмущенный. Грозный сип внезапно пронизался т о н- кими фальцетными прожилками. — Ирбо, твоя чего здесь... а? Ходи, ну, говорят, ходи... Ишь, су- кина мать. Ирбо лежал, протянувшись во всю длину полки, подложив руку под голову, и не двигался. Мужчина рассвирепел... — А... твоя глухой?.. Твоя хочу пилюли? И хватанул корейца з а ногу с полки. Но тут произошло неожиданное... Вдруг поднялся... — Што... што... ирбо?..—запищал японец—Ирбо? Хга, хга... И, вскочив на колена, маленький, тощенький, одной рукой вцепился в плечо мужика, а другой стал бить по голове, по лицу. То т почти не вырывался. Наконец, толкнул его. Черный ударился о противоположную полку, сел на кого-то. Японец улегся назад. В вагоне молчали. — Да-а...-—раздумчиво, наконец, произнес Леонтий Сидоров,—да-а... Поезд двинули. За с тукали колеса по стыкам. Сначала грузно, даль- ше легче. Гул, свернутый домами, разжижел... Но свист ветра об окна и щели. Светает. Бледнота лапится к окнам. И нет-нет серый глазок вщу- рится в темноту. Мешки и люди, свернутые, к а к мешки на мешках. Же л- тые лица, нахмуренные, равнодушные. Когда з е вота растягивает рот, лицо собирается в нудную скрипучую гармонику. И морщины, как трещины. Но главное—равнодушие. Полное равнодушие к наступающему дню. Пол- ное немыслие о том, что недалеко здесь, з а горами, разгорается, выплы- вает из пространств удивительный шар. Но з а б о та о мешках. О корзине, наполненной тряпичной рухлядью. О том, как все э то выволочь на к о р о т- кой остановке. Сидоров спит, опрокинув голову в угол. Руки, выбугренные жилами, коричневые от солнца и ветра, благолепными холмиками л ежат на коле- нях, Брови нахмурены. З а ря проскользнула, наконец, в угол и ударила его красной веткой по векам. Проснулся и долго смотрел в окно. И Лан- ковский зна ет про него: таежный охотник. И первый взгляд его по небу, на разгар зари. Потому что в утренней и вечерней заре полный н а к аз