Сибирские огни, 1924, № 5

Ланковский ушел на кухню к самовару. Через полчаса они сидели втроем в столовой. Пар тонкой струей подымался к потолку. Лежал мед и серый пшеничный хлеб. Сидоров отхлебывал горячий чай, приедал мед с хлебом, медленно, неторопливо рассказывал: — Мужики, как мужики. Одначе не стерплют. Хто к попу для со- вета, хто к большевику. Но больше к нам, потому поп никакой сичас радости: молчок. Крестьянин одно... Это, значит, чтобы без царев. Мы царев здеся не знали и не надо. Земли хватает. А вот колчаки... Хре- стьяне не стерплют. — А что, налоги крепкие? Крестьянин усмехнулся. — Налоги? Налоги быват разны... Да хто дает? Не дают. А налоги •бывают разны. Ковда хлеб, крупицу... А то в субботу староста миру: «Давайте, грит, ребята, девок, а то сеченут... не то с пулеметов стрелют». А ему: какой такой закон?... А девчата ревмя, а которые в сопки. А парни на- ши: «Хто, грят, наших девок да портить?... А потом, что нарожают нам?» Давайте, всыпим колчакам! И в'ели. В субботу на вечерне в баню. А баня в конце, у заселка... Ну, охотнички десяточком подобрались, да в окна, да в двери... регочут: «Одевай, робята, пельчатки на задницу,» да с дро- бовиков, как шарахнут... И айда в сопки... А в скрисенье беда... разбили троих в смерть, а остальным парням в колчаки... Одначе девок не тро- нули. Вот те и налог. Помолчал. — А в городе что? — И в городе то же. — Рабочие как? — Рабочие, как и крестьяне, раньше были не чьи, а теперь боль- ше наши. Аресты, увольнения, неплатеж... Сидят, да подошву от сапог жуют... - - Та-ак... — Когда ответ? — А завтра к вечеру. — Добре... Значит с ночевой?.. — Проночевать можно у меня. — Не, у меня на Первой Речке дядья сидят. Старые... по сту лет. Увидаюсь. На следующий вечер информатором в деревню уехал Ланковский. — Вот сбылось твое желание,—печально улыбнулась Муза, когда он стоял одетый на пороге комнаты.—Побродишь по осенней тайге.., Только ради всего будущего будь осторожен. — Это наша вторая расстача, Муза... — Да, вторая. — Одна будешь спать... Заснешь? — Засну. — Ну, работай, дорогая... только не очень. И он ушел, тяжело постукивая американскими башмаками, до колен затянутый в обмотки. На перевале на запад в осенней чистоте на минуту его фигура стала гигантской, потом осела. Уселись в поезд на Первой Речке. з«