Сибирские огни, 1924, № 5

Если взобраться на верхние улицы Владивостока: на Нагорную, на Ботаническую, в Энергичную и Рабочую слободки—точно другой мир. Ни каменных домов с иностранными флагами, ни разноцветных автомо- билей всяческих миссий. Дороги непроезжие: крутизна, овраги, камни. И попрежнему, как будто, тишина и покой. Маленькие домики, ого- роды, коровы, овцы. Но в сущности далеко не так покойно, как год, два тому назад. На перевале около сопки, которая добрый кулак занесла над Свет- ланской, стоит дом в полтора этажа. Верхний этаж, кирпичный, сел на площадку, нижний—гранитный, сполз под отрез горы, где под ступни его разбита узкая площадка. А вниз крутой головоломный овраг. И не очень давно еще по нему в вечной звукоте плясал ручей. Домики—серые, желтые, зеленые, некрасивые, с нахлобученными крышами, нагими двориками. Ребятишки босоногие, чернолицые ползают по скалам за козами. Рвут букеты желтороя и горько-пахучего вереска. У домика, спустившего гранитные ноги с плоскогорья, в верхнем, кирпичном этаже два широкие окна. Из окон далеко видно. Золотой Рог, кривым рогом между сопками, Амурский залив и его далекие, всегда запорошенные воздухом, горы. Русский остров. И дома и крыши внизу. В верхнем этаже три комнаты. Ход с Ботанической улицы. Дверь, неплотно пригнанная, на цепочке. Потом коридорчик. Налево комната, по стене вся облитая сыростью, и темная; окно в сопку и на север. Напротив кухня. А в конце две комнаты на юг, в буйстве света и простора. Когда там распахнешь окно и сядешь на подоконник, сердце— радость. Точно летишь. Точно вот дом ринется в даль. Домик снимают Ланковские. Вася оброс бородой. И усы с бородой сходятся. И зовется он на всякий случай Вышняком. А Муза осталась Музой. Только какие-то змейки провились по лицу и, как летняя полынь, обдает она крепкой, веселящей горечью. Муза... но и не только Муза... а мама. Потому, что кто-то неве- лик ростом, но кругловат, пробирается между стульями, около кроватей и стен, пробирается с осторожностью акробата, скользящего по навощен- ной нитке. И: мама, мама... Итак, и Муза получила новое имя. Вышняк слесарит на механическом заводе. Уходит с утра, когда солнце еще не одолело соседней сопки и на перевалах воздух ясен, как хрусталь. А внизу, над бухтой лохматится белый туман, а по улицам целые полотнища какой-то неподвижной коричневой густоты. Два раза прокричит гудок, протяжно, настойчиво и—выходи. По нагорной тропинке, обрываясь сапогами и раскатывая валуны, спешат рабочие. Грязные рабочие костюмы, в руках узелки обеденные. А в четыре часа—домой. Ланковский в субботу вернулся в час. Стояла жаркая ясная осень—приморское лето. Леса на Чуркине сгорали невероятными красками. Пахло засеменённой полынью и истомной осенней землей. Залив лежал белый от солнца. И переливался крошечными ми- - гающими глазками. В открытое окно несло огромным водным пространством. Сив. Огни Л» Б. 1924 г. 3