Сибирские огни, 1924, № 5

селья подобен смерти... На дворе томилась полынь. Бодро и радостно становилось от ее тяги. Сух пошел по тропинке к железнодорожному полотну. На востоке изумрудное небо и на нем тонко, как на дорогом блюде, налито золото. И тучки... пунцовые. Точно перестыженные под- ростки. А по морю туман. Белый, лохматый. Несется на запад, как мед- вежатая конница. Гривы вз'ерошены, а хвосты помелом, ноги через голо- вы, головы на отлете. Сух идет по насыпи. Из ущелины на 14 версте дорога по обрывам. Просторно, широка Сух идет, помахивая тросточкой орешника, травы оплакали уже обувь. А там, где кровавый кусочек точно вечность отсчитывает, там, за грудью, грусть. Отчего грусть? Оттого, что слишком зовет грядущее. Оттого, что слишком дале- ко оно... Но о дали тогда грустишь, когда вокруг четыре стены и комнатный порядок... А когда вышел уже и пыль между ногами запорошилась... Сух идет цо насыпи. 14-ая верста скрылась за горой. Сзади в про- зрачном воздухе легко ухает паровозный гудок. Сух думает: Мы—большевики—делатели по преимуществу. А всякое делание хо- чет обуздания. И чувства, и страсти, и желанья—в одно. Пусть мы су- ровы. Мы даже должны быть суровы. Куда придет человек, если по дороге он будет шагать и взад, и вперед, и в сторону. Дойдем до конца— увидим. Из-за поворота вырвался поезд. Прогремел. В окнах равнодушные службисты и дельцы. — Пора назад: всего сорок минут. А солнце уже над горами, как наседка...разбежались белолобые цыплята. Узоры упали на насыпь и вниз по круче. Веселые, золотые узоры. Будто жизнерадостные зверьки размохнатили шерсть. И солнце, лохматое лучами, как ведьма. И море, голубые пальцы заливов, протиснувшее в материки. Вот и опять деревянная, свежевыструганная площадка 14-ой версты,. Дом над голубым заливом, на самом краю, как летящая птица. Все тихо. Окно Музы задернуто белой кисеей. До поезда десять минут. Проспала. Но даже и Тани, птичницы ранней, нет. Сух набросал записку, приколол к двери Музиной комнаты: «Доброе утро, маленькие товарищи... Я один из двуногих (даже из птиц) встретил утро на вашем мысу. Маленькие девочки всегда засыпаются, а потом в ужасе кулачками протирают гла- зенки. Ая-яй, какое высокое солнце! Как оно выросло! Няня, ты разве подбросила к нему вечор в кроватку дрожжей? Семен». Сух уехал вторым поездом. А минут через двадцать вышла из своей комнаты Муза, запахнутая в полосатый халатик. Мягкая, бескостная пантера с головой женщины. Прочла записку. Ахнула.—Ой, стыд, стыд! — ...Трудно итти,—шепчет Муза.—Хорошо, что спят ; Прямо зверушка, хоть на четвереньки встать. Она вымылась в студеной речонке, напилась прозрачной, слад- кой воды. Поднималась по тропиночке вверх... цеплялась за ветви, стволы и бугровины...