Сибирские огни, 1924, № 5

меровского гекзаметра, в ней много словотворчества, но в ней нет жизни. В этом «я» не отразилось ни на каплю общечеловеческое «я». И от его магии, от его антропософии пахнет не только социально-вырожденческим изотеризмом, но безнадежно-мертвой улиточностью и просто... тлением смерти. Искать в дни величайшей революции «центр мира» в теософии, выросшей в одном из Европейских курортов, где лечится Замятински-раз- вратная европейская купчиха, это занятие недостойно не только русского писателя, но даже Чеховского профессора Серебрякова. А. Белый громоздится на ходули «гениального писателя», а на самом деле лишен способностей самого заурядного беллетриста. Распухший—спо- собностью неудержного писания—этот современный безглазый Циклоп являет из себя символическую фигуру творца, живущего на проценты своих папаш—перелицованного интеллигентски христианства, усохшей философии средневековья и т. д. Но безнадежна попытка жить на процен- ты, когда жизнь—революция реквизировала без остатка самый капитал. Мы совершенно было забыли писателя, пользующегося в настоящее время чуть не самым громким успехом. Это автор «Хулио Хуренито», «Жизнь и гибель Николая Курбова» и т. д.—Илья Эренбург. Но мы забыли его законно. Вербицкая забыта уже в наши дни. Так жизнь скоро заста- вит забыть фельетоны, порой бульварного типа—И. Эренбурга. В данном обзоре не место доказывать и.разбирать его романы, сши- тые -наскоро модной портнихой из обрезков буржуазных газет, модных философских брошюр и кофейного остроумия. Остается еще два самых сильных художника русской литературы, это Евг. Замятин и Максим Горький. В Замятине русский читатель мечтал после его незабываемого «Уезд- ного» найти нового, обновленного грядущим Достоевского (или Го- голя), несущего жизни здоровое, социально-художественное дуновение сво- им творчеством. Читатель помнит, конечно, его повесть «Островитяне», где он «при- печатал» неискоренимое англосакское мещанство и самодовольство. При- шла революция. И что же? Этот писатель «озлился». И сам из такого бле- стящего художника-нелицеприятного и беспощадного он готов окончатель- но встать на путь обывателя, брюзжащего на революцию. Правда, талант—огромный талант—спасает его еще пока-что, но все же в последних своих произведениях он не стал шире, а, наоборот, сузил- ся и внутреннего ростка не дал. Там, где он касается быта революции, как в «Пещере», там его соб- ственные образы не возвышаются над образным мышлением его героев- обывателей. С тем же внешним мастерством, но без всякого художествен- ного оправдания и даже без попыток к нему, он пишет «злопыхательские» пародии на коммунистов (Послание смиренного Замулия), а революция для него—«огромная мерная поступь какого то мамонтейшего мамонта» («Пещера»), Его сатира в данный момент рождается не от духовного богатства пламенно-оскорбленной души за грядущее, за органические из'яны жизни, а лишь из личной обиды человека, у которого нарушен внешний строй жиз- ни. Отсюда, если не бесспорный ущерб его художественной силы, то безу- словно бесплодное топтание на месте.