Сибирские огни, 1924, № 5

— Вы, говорит, товарищ, не так понимаете. Перебиваю: боюсь, что не остановится. — Товарищ Белянин, все надстройки. Само хозяйство, сам грядущий социализм—все построено на простой физиологической потребности —есть. Что-ж, поэтому нам отречься от грядущего? Припечатать: надстройка, и разбежаться на четвереньках в леса? Процесс культуры в сущности и состоит в том, что мы физиологию делаем психологией. Сух отложил в сторону свой бегающий красный карандаш. Вытащил трубку, медленно набил ее, закурил. — Так, по-вашему, Муза, любить надо... Но, видите-ли, мне кажется, есть две разновидности людей. У одних нерв, по которому течет любовь, или, если хотите, в котором впечатления организуются в любовь, этот нерв разделяется на сотни веревочек и суб'ект с одинаковым жаром может любить и жену, и музыку, и идею. А у других он толст и одинок. И такой человек любит что-нибудь одно. Жену, так жену. Идею, так идею. Строение нерва определяет его склонность. А вообще, конечно, без какой-нибудь любви—человека нет: прахом рассыпается. Я подтверждаю вашу мысль о любви, но и расширяю ее. — И вы... всегда равнодушны, совсем равнодушны к женщине, дчже к самой прекрасной? — Почему равнодушен. Она доставляет мне большую радость. Как все прекрасное. Вот перед сном выйду на балкон... И, поверьте, ночь не оставит меня равнодушным. А вот теперь вы... Я смотрю на вас и отдыхаю. Вы ведь очень хороши, Муза. Муза вспыхнула. Хорошо, что полутемно, а то краска разбежится по груди и спине, тогда не сдуть ее и в полчаса. Около ладошки левой руки привиты часики. Оглянула... Возмущено., всплеснула руками. — Опять опоздала. Торопливо сгребла книжки. — Прощайте, товарищ Сух... До-свидания... Прекрасны звезды. Кажется вдохнугь позабористее и захватишь аро- мат. Ведь нет ничего без аромата. Пахнет камень, пахнет пыль. Как же не пахнуть такому желтому цветку. На верхних улицах пустынно, но на Светланской трудно пройти. А воздух помоится, в особенности около Алеутской улицы, откуда бьет китайщиной: ароматом их харчевок и немытого, пропитанного чесноком, тела. Вокзал. Небольшая площадь. Здесь в пятом году расстреляли манифестан- тов. Стоит красная трибуна с крестом. Туфли торопливо выстукивают гранит. Сбегает по боковой, витой лестнице. — Есть, стоит еще. Пыхтит паровоз. Из трубы конский хвост. На перроне пусто. — Не пришел,—думает Муза..—Хотя... вот... Ах, нет. — Дуам-дуам-там,—бьет звонок. Когда едешь ночью над морем и оно тихо погромыхивает—кажет- ся заснувшее чудовище. Но такое милое, такое добренькое. Будто про-