Сибирские огни, 1924, № 5

Комната у Суха большая. Но мебели мало. Большой письменный стол, два столика у окна, заваленные бумагами. Старое, мягкое кресло пестрого ковра, в которое, если сядешь усталый, то и заснешь. Кровать, накрытая красным байковым одеялом. Спущенная с потолка лампочка затеняет лицо Суха. Муза видит только сжатые губы и черную бородку. Вдруг Муза спрашивает... Вопрос ее неожидан. И для нее самой кажется неожидан. — Вы никогда не были женаты, товарищ Сух? Сух поднимает голову. Перед ним чудесная девушка. И к ее глазам нельзя привыкнуть. Он качает головой. Улыбается. — Даже больше: я никогда не любил. Даже не влюблялся ни под- ростком, ни юношей. Муза молчит. Нахмурилась. Говорит тихо... —- В последнее время я часто думала—начо-ли любить? Ведь много у нас привычных чувств, которым не место. Ведь так? Сух кивает головой. — Да, так. — И знаете (это, впрочем, старая истина: ее протрещали во всех книжках, но для себя ее приходится опять решать)... и знаете, я решила, что любить нужно. Вы знаете, товарищ Сух, ничего не понимаешь, если не любишь. Вот я не люблю математику и ничегошеньки в ней не пони- маю. Сух улыбается. — А может быть вы ее потому и не любите, что не понимаете? — О, нет, вот мне не давался английский язык. Просто терпеть его не могла. Какое то собачье чавканье. А в прошлом году, как-то осенью, уже поздно, в октябре, я купалась на 19-й версте. Лежу себе в песке, читаю. Вдруг около меня расположились на купанье. Кошу глаз: жен- щина и маленькая девочка. Разделись, улеглись. Говорят... англичанки. И вот, верите-ли, товарищ Сух, в продолжении часа я не прочла ни одной страницы... Лежу да слушаю их болтовню. Девочка говорила с такими бесподобными переливами, точно в колокольчики звонила. И у дамы голос был прекрасный. Ну, и что же, вы думаете, влюбилась в английский язык и через два месяца уже немного брела... А до того целый год просидела на азбуке. Нет, нет, если что-нибудь полюбишь—то и поймешь. На той неделе я выдержала бой. Ко мне на Красный мыс приехал товарищ Беля- нин. Сидели на скалах... говорили, потом молчали. Он насупился:—смот- рите, товарищ, только не попадайтесь- на эту буржуазную удочку... Раскрываю широко глаза... — На какую?—спрашиваю. —• А на любовь...—и пошел. Говорил долго. Вы знаете, когда он нач- нет, он не может остановиться. Его нельзя выпускать на митингах— замаривает... Ну, вот: простой производственный инстинкт, а все прочее— ненужная, грязная надстройка. Если любовь допустима, то переживания ее должны быть коллективны. Тут я не выдержала, расхохоталась. — Товарищ Белянин, значит, когда вы целуете вашу жену, м вс-е должны переживать сладость вашего поцелуя?- Обиделся.