Сибирские огни, 1924, № 5

— А меня вот привязывает все. И вода, и звезды, и человек. Но расстаться не жалко: знаю, что наше поколение какой-то гастролер на земле и поэтому на все это смотришь, как на чужое. — Ну, пойдем, что-ли,—вытряхнул золу Сух.—Завтра жду генерала Евсеева. Хочет вострибуналить трибунал. Старик уже. Не глуп. Не раз- берешь: от сердца или от безработицы. Но это не важно. Нахлобучил студенческую фуражку с линялым околышем, надел пальто, застегнулся. Оглянул комнату. — Пошли. В общей канцелярии еще работали. Постукивали измученные машинки хриповатыми басками. Две лампочки горели над столами. Пахло табаком, шинелями. На скамейке у под'езда сидели, переговаривались, лущили семячки и китайские орехи. Сух и Ланковский смешались с прохожими. Улица движется ровным тихим потоком. Человеческая река самодо- вольно созерцает, говорит и смеется. Грязно. Ветер, выскакивая из по- морских переулиц, гоняет кучки едкой пыли, собирает в горсточку, рас- сыпает, точно хозяйка добротно солит пищу. И грузовики, громыхающие цепями, и легковые—-невыносимы вонючим перегаром. А из некоторых дворов несет кисло-сладкой удушливой воныо. Дышишь и как будто легкие обливаешь помоями. Но гуляют. Медленно, важно. Парами, группами, в одиночку. Сух думает, как они довольны и спокойны. Как они прекрасно пре- зрительны к запломбированным вагонам. А что, если бы ахнуть залп? От здания Земской Управы прошел патруль красной гвардии. Парни. Кто в рубашке, кто в шинели без кушака и пуговиц. В сапогах, в об- мотках, а там двое отшлепывают босиком. Улица смотрит. Весело. Смешки. Но старые, любившие славу, думают огорченно: «И этим, негодяи, заменили нашу великую армию. И это все, что осталось от опоры рус- ского народа и государства. Где же разумные, самоотверженные сыны своей родины? Но придет час... Мститель уже поднимается .. да, да». На обрывистом берегу Амурского залива, около Семеновского базара, где пристань шаланд и рядом купальни—прохладно и пустынно. Только небольшие группы мужчин над женскими купальнями. Но в погасшем воздухе уже не разглядеть купальщиц; только плеск и веселый смех. Сух сел на скамью, набил трубку. Ланковский опустился рядом. Обнаженный, сжатый в золотое лезвие месяц и звезда та, светло- желтая, с кулак величиной. Вода тихая, мягкая. От нее веет теплом. Какая приманчивая дорога! — Когда я прихожу сюда вечером,—говорит Ланковский,—у меня всегда одно желание.,. Сесть в небольшую лодочку, окрылить ее парусом и туда и туда... Вода голубая, потом оранжевая... и, наконец, черная. И только из-под кормы веер фосфорического света. Туда, туда... исследова- тель, открыватель. — Тебе сколько лет?—задумчиво спрашивает Сух. — А что? Разве эта лодочка не стала у нас кораблем революции Сух улыбнулся. — А все-таки скажи. — Девятнадцать,