Сибирские огни, 1924, № 4

— К робягишкам бы хушь на часик,—подумал Никита и зашагал к плетню.—Вишь ты кака незадача. Хотел было присесть, наклонился, да не успел. Шмелем огненным ударило по голове, хватил шапку, сдернул—кровь, а в голове—в макушке дырочка, как иголкой проткнуло, по кости прошло и выскочило. Скребанула—понял Никита и встал, а Егор винтовку подымает. Народ на шум бежит. — Че случилось? — Я те покажу мать твою... бегать. Сволочь какая. До-ветру, грит, а сам лататы... Мазурик окоянный. Никита столбняком. Народ сбежался. Егор и до-ветру не дал сходить, прикладом в каталажку погнал. Ругался матерно, злостно... — Моли бога, што мимо, а то бы башку наскрозь. Предисполкома сам допрос чинил Никите. Как смел? Никита глазами хлопает. — Да я што, Миколай Левонтьич. Я ништо. Я, грю, до-ветра хочу, ну и тово, значит, под плетень-от и пошел. Хотел было штаны снять, а тут и тово, как по башке ахнет. И до-ветру не успел. Николи я штобы тово... Вот. как перед иконой... Егора допрашивали. Егор свое: хотел бежать... ладно мимо, а то бы чере- пок долой, сволочажный какой. Бегать еще. Не могли добиться толку ни от того, ни от другого. — Где их понять,—махнул рукой председатель. Один убийца, а другой сын убитой. Вот и поди. Может Никита и не врет, а тот с сердцов, а где их проверишь—свидетелей нет. Перевязали Никите голову и прошло. Но только Егора больше к нему не ставили. А когда пришла весна и по черной мягкой землице зазеленела пшенич- ка, заходили грачи, Никита не стерпел, ночью открыл дверь и ушел, ушел подальше от села, от семьи, от всего, на волю—куда глаза глядят. Однова пользы нет. Сидеть будет, робята с голодухи сдохнут. На волю не пускают, што он—разбойник, што ли, от робят не побежишь. И только когда брызнуло солнышко, Никита свернул в березняк, где чаща погуще, разметал старый лист, сгреб в кучу и лег—усталый, но радостный. — На заработки пойду—робятишкам подмога. Все же польза, а там: ни себе, ни людям. Вот што. Две недели Никита на мельнице ворочает мешками. Приняли и не спросили: откуда, кто таков. — Можешь ссыпать зерно? — Могу. Ну и оставили. Ссыпает пшеничку, ласково глядит, улыбается. — Ядреная. И на душе легче.—Заработка хорошая, сытная. А много-ль ему самому надоть—краюха хлеба, когда огурцов соленых возьмет и ладно, а деньгу на хлеб. — Деньга худа, советская, корысти в ней мало, седни рупь, а завтра всего полтина.