Сибирские огни, 1924, № 4

— Васенка!.. Ты иде?.. Нет радости—тошнота одна, а как от нее избавишься? Сидит и видит: Внизу, за селом Нарымский хребет, белые чалмы вершин, а по степи— Иртыш. Снес на горбу своем темные глыбы льда и теперь от яркого солнца и степного игривого ветра морщится. За Иртышем степь—конца не видно; сухая, желтая, а по сю сторону горы, лес... Долго сидит Васенка у окна— скучно. Под острым хохолком шали—белый высокий лоб, прядями выбились черные волосы; темные с зеленым отсветом глаза, под густым навесом бро- вей, помутнели; тонкие губы сжаты. Сидит тихая, одинокая. И не заметила, как из переулка девки с ребятами вынырнули. Идут, песни орут: Моя милка чисто жнет, Аккуратно вяжет. Много горюшка несет Никому не скажет. А с ними Антошка рыбак—кудлатый, как лешман, а морда белая—гос- подская. Оттого, что всю зиму на мороз не кажется, в конуре своей у реки живет. Поровнялись с Васенкой. — Пойдем, тетка Васенка, за тветками. Скушно поди-ка одной... — Мало! еще... Подрастете—товда. — А может и не малы—найдутся и впору. А Антошка повернулся и так ни с того ни с сего подмигнул. Ах, шут кудластый, крот окаянный. А за спиной голос Матвейки: — Васена, иди в избу... — Сичас... Проводила глазами в конец села, встала, в избу пошла. И так с над- садой: — Ну што тебе? — Ды так... посиди в избе... скушно што-то. — А мне не скушно с тобой, с дохлым то? Еле выговорила. В первый раз так с ней. Тяжесть, что в душе носила месяцами—вырвалась. Мать с голбца поднялась: — А тебе што-ж, кобелей надо? С кем закон приняла, с тем жить должна. — Чо мне с вашим законом? Тьфу!—плюнула и ногой шаркнула.— Вот ваш закон. Сама ты с ним поживи. Проходу вон не дают. И так никуда не хожу.. — Он не виноват з етом деле... — А я то виновата? Ты с мужем жила—сына нажила, а я проживу век, каку болячку наживу?!. — Ну иди в камунию; там таких надо, которы всех гюимають... Схватила шаль и опять на улицу. — Васена! Васена! — А подь ты к язве, дохлятина!..