Сибирские огни, 1924, № 4

— Вы воображаете, что я отдам вам ребенка? Да я скорей удавлю его вот этими руками, брошу в реку с кручи. Только рожденный, как вы, под з а - бором, жалкий подкидыш, от которого отказалась родная мать, осмелится подумать, допустить, что ребенка можно разлучить с матерью. Нужно вот еще сходить к доктору, узнать, не заразили ли вы нас с ребенком чем-нибудь от своей девки... Степан Ильич шагнул вперед, стиснул тонкую руку, со спадающим кольцом, сжал узкую кисть так, что она захрустела. — Да, подкидыш, с четырнадцати лет у станка. Почему родная мать, бросила? Из-за вас, об'евшихся. Это не ясно?! И берегись, берегись! Смотри! Не хочу называть, как смеешь... ты! — Теперь бить... разумеется. Он отошел, схватил со стола кепку, смял ее, тяжело дыша, почти ото- рвал околыш. Долго сворачивал папиросу, закурил. — Слушать больше нечего. Ну вот что,—голос был почти спокойный, дрожал чуть-чуть,—ночевать не буду. Даю три дня все обдумать. Ехать— езжайте одна. Останетесь—не бойтесь. Без бумаг и метрик, но люди. Из партии вам, конечно, лучше уйти. Такие слова, как у вас, и в забытьи у пар- тийного товарища не должны произноситься. — Оставьте, прошу без указок. Это не ваше дело—мое. Вырвалось, сказалось... в горе. Разве можно мне теперь ставить что-либо в вину. Но, ду- маю, что в партии полезней другие... Я для себя другой дороги не вижу. — Ваши взгляды я знаю... Но не это то. Вы—простого не понимаете. Вам дай все с фейерком, с красотой, чтобы ни смешного не было, ни неудач- ного, ни глупого. А мы—только еще учимся. Этого всего неудачного—полно. Вам пасхи комсомольские, ликвидация безграмотности, ну—пускай не- удачная она, снижение стоимости производства на один процент—пустяки, скучно, а для нас тут все! По крупиночке, по камешку выбить со всех мест врага. Самим все понять, проработать, дойти! Еще дрожала Юлия Сергеевна от безудержной своей вспышки, но услы- шала спокойный, ровный голос. Зажглась какая то смутная надежда, охва- тил едкий страх перед только что сказанным, горячий, как кровь, стыд. Задыхаясь от прилива сухих рыданий заговорила: — Степан Ильич. Стэсь... Я сама не знаю, что со мной... Прости меня, Стэсь... — Ну, Юлия Сергеевна. Этого не надо. Какое тут прощение, к чему? Или мертвых с погоста носят? Где же все, о чем говорили. Свобода? — Меня не то оскорбляет, что вы полюбили другую, а как вы это- сделали. Не дослушал, махнул рукой, пошел. У самого порога остановился. Глаза глядели холодно, ясно. — Я, когда любил вас,—преклонялся, на амвон ставил. Думал—вы осо- бенная, а вы... Эх! Миг... и вот уже пуста комната. Ушел, и вся радость вместе с ним. Навсегда. Входная дверь в советском доме № 2 захлопнулась сильным, гулким размахом.