Сибирские огни, 1924, № 4

Лохматые, трепанные коврижкинские люди наседали упорно и остерве- нело на офицеров. Они гибли под частыми, неуемными выстрелами, но лезли слепо, не колеблясь. Они орали бессмысленно, опьянев от крика, от боевого шума, от крови. Они чуяли смерть—а потому были бесстрашны. Они убивали—и потому были пьяны... Разве расскажешь по-настоящему—как человек убивает человека?— Не расскажешь. Этого не передашь: вот, взметнув руки, раскинув их (не для последнего ли об'ятья?), падает убиваемый. Вот, оскалив по-звериному рот, беззвучно рычит человек и с остановившимся взглядом бьет—бьет, чтобы убить.. Вот падают двое, схватившись, сцепившись навсегда. Разве расскажешь о том, как ожесточается в предсмертном порыве сердце человеческое, как оживают в нем древние, звериные предки?.. Глава эта несуразная. Вот только рассказать о том, как самая упорная борьба завязалась—на удивление Коврижкина и его помощников и его бой- цов—у гроба подполковника Недочетова. Туда устремились красильниковцы с хорунжим Агафоновым, там сгру- дились офицеры—и среди них ад'ютант (Жоржинька, рассудительный, пре- дусмотрительный, хитрый). И сюда же пришлось Коврижкину кинуть креп- кую испытанную, надежную силу. Вокруг гроба, как некоего знамени—трещало, выло, ухало. И здесь лицо человеческое особенно исказилось печатью ярости и отчаянья; здесь сердце человека вспыхнуло тем, старым, дожизненным, предковым, волчьим. Схватка была жестокая, огненная. Но настал момент, когда сила ков- рижкинской стаи одолела и красильниковцев и офицеров. Дрогнули они, под- дались (много их полегло у гроба). И стремительным натиском отбросили их рычащие, бородатые, всклокоченные коврижкинцы. В дома, во дворы (где глубокий, голубеющий снег), к гумнам, за гумна... А потом—стало затихать. Ушли далеко кичиги. Помутнели звезды— слабый зимний рассвет затрепетал, ночь уползла. Еще потрескивали выстре- лы, еще рвали предутреннее затишье крики, но—видно было, чуялось—кон- чилось горячее, внезапное, грозовое. Стягивались рассыпавшиеся широким обхватом коврижкинцы, сполза- лись, сходились (нюхом чуя, где командир, где головка самая) к Коврижки- ну, к его штабу. Уже подбирали наспех раненых—и яснее и громче стали стоны. А за гумнами, где темнела зубчатая стена леса, скакали, уносились бе- лые. И туда лениво, не целясь, посылали коврижкинцы последние выстрелы. В окнах закраснелись огни. Мужики зашевелились. Бабы и ребятишки повыползли из подпольев; испуганно прислушивались, озирались: чья взяла? На крайнем порядке деревни, там, где раньше штаб белый был, где Ще- метов, гроб, зеленые ящики и орудия (промолчавшие весь бой, и теперь ставшие военной добычей)—вспыхнул, разгорелся, взметнул к небу золотую сеть искр и пламени костер: — Наша взяла!.. Наша!.. Эта глава—несуразная, маленькая, но она же самая большая: в ней победа.