Сибирские огни, 1924, № 3

это щемящее любопытство. И рядом с ним какое-то недоумение охва- тило его: неужели того, живого, вот того самого, который еще так недавно стоял перед ним,' неужели его уже нет в живых, неужели это правда? Петька ушел из клуба. Он пошел бродить по улицам. Он не умел еще думать. Но в сердце его вползла какая-то слабость и, перескаки- вая через^бессвязные, клочками мелькавшие мысли, врывалось то незабываемое и теперь почему-то особенно яркое. — Это ты, змееныш? Ты показал?.. Вялый, тоскующий бродил Петька по улицам. Носил с собой бремя новых ощущений. На узенькие плечи Петьки легло оно, это бремя, и давило. К вечеру как-будто выветрилось все это из Петьки. Рассеялась тяжесть, придавившая было душу. Растерял эту тяжесть Петька по пыльным улицам, где все так отвлекало, манило к себе, где можно было втиснуться в толпы, пошнырять между озабоченными или весе- лыми людьми, понюхать около нищенских лотков с грошевым товаром. С улиц, с толкучек усталым, но по обычному задирчивым и шумным пришел Петька домой. Злил мать, донимал ее грязными руками, порваной рубахой, громким чавканием за ужином. А ночью, в постели, вдруг подступили к горлу слезь'/Вцепился Петька в подушку, обнял ее, словно ей хотел поведать какую-то обжегшую его вот этими слезами мысль. Плакал, сам не зная о чем. Плакал, отдыхая в этих слезах. Сладкими, ранящими, но в то же время успокаивающими, бесцельными, беспричинными слезами. Мать спугнула эти слезы. Притворился Петька спящим/Повсхли- пывал потом, когда Юлия Петровна кряхтя взгромоздилась на постель; попел потихоньку носом, повздыхал. И потом в слезах безмятежно и сладко заснул. Так проплакал Петька, сам не зная почему и о чем. Утром долго вспоминал вчерашнее, долго морщил лоб и соображал. Ничего не сообразил, но пуще всего боялся, чтоб кто-нибудь не узнал об этих слезах. Пуще всего. Ах, и стыд-то был-бы какой, если-б дозна- лись (вдруг — в клубе!) о том, что кандидат в комсомолыдики, доб- роволец будущий, Воротников, ревел в подушку, как какой-нибудь сопляк пятилетний. Xi. А ведь кое-что узнали. Правда, не все, не о том, как Петька в подушку ревел из-за того, что кого-то к стенке поставили. Но чуть- чуть было и до этого не добрались. Товарищ, тот, который рассказал Петьке "про газету, заметил Петькино смущенье и пошел болтать: — Воротников то нюни распустил... Жалко ему белобандитов!.. Вот так боец! Вот так комсомолец!.. Посмеялись ребята, пофыркали над Петькой. А^политрук (такой глазастый, все увидит!) цап Петьку: — Давай-ка, Воротников, потолкуем!.. И повел Петьку в комнатку к себе при клубе. Запыленно, задым- лено там, книжки навалены кругом, на стенах таблицы, расписания и Ленин—Троцкий. — Садись, брат, да рассказывай! — и глядит на Петьку; чуть- чуть прищурился: не то сердится, не то смеется.