Сибирские огни, 1924, № 3

И это было понятно. И тогда в кабачке было тепло. А сейчас? Сейчас, ха, тоже тепло и спать хочется, ой, как спать хочется. Надо" лечь, только глаза открыть-бы и чихнуть, непременно чихнуть надо. Симото сильно тряхнул головой и разорвал веки. Кто-то тер ему снегом нос и скулы и от этого на затылок стекала холодными струйками вода. Другой натирал обнаженные до плеч руки, но этого Симото не чувствовал. Симото встряхнулся, сел и крикнул: — Банзай, японцы. Борсика Амура нет японца! Подошел горбоносый офицерик. — Знаем, знаем. Лежи, руки спасать надо. Три, Лисков, три со всей силы. Лисков медленно поднялся с полу. — Однако, ни к чему... Симото посмотрел на руки. По локоть—они изжелто-белые, как завядшие хризантемы, и местами уже чернелись пятна. Было уже утро. На низкий пригорок с Амура в город входили, волоча за собой полузамерзших и раненых, обмотанные, похожие на тряпичные куклы, японцы. А в три часа, по местному, в крепости, срываясь с мачты и зыбко гудя в мороз и пургу, плыли в простор слова телеграммы: .Радио. Срочно. Лично. Москва. Совнарком Ленину. Троцкому. Хабаровск, Владивосток, всем, всем... Сегодняв 12часов дняпартизан- скими отрядами занята крепость Чнырах. Захвачено много оружия, огнестрельных припасов. Японские войска, занимавшие крепость, от- ступили к Николаевску. Трофеи выясняются. Командующий партизанскими отрядами Красной Армии в округе Тряпицын. Начальник Штаба Наумов". Х1У. Кроме Лутузы, Васька сказал еще ротному: — Моя хочу Кирсановку ходи. Потом домой ходи Чомы. Мамка смотри. Скушно. Ротный щеку надул и головой закачал, как петух резаный. — Домой, ишь ты чего захотел. Я сам-бы домой. Нельзя. Строго не разрешается. Васька препирался. — Твоя не пуская. Моя сам ходи. Чего нада. У ротного—глаза на лоб. — Самовольное отлучение —это, братка, дезертирство. Рево- люцию нарушаешь. От Тряпицына приказ строгий был: кто домой убегши, коцать того без разговору. Воевать, брат ты мой, это тебе не кету ловить. Попробуй уйтить—я тебе раз, раз и готово. И все-таки Васька ушел. Сначала на Кирсановку. Там на—смерть разругался с Митькой гиляком. Обозвал его собакой дохлой, а жену его тухлой рыбой. У Митьки в глазу лучина трескучая зажглась и потухла. С'ел Митька злобу, как орех гнилой и прогорклый. — Почему Васька сердится. Семка Орона Митьке сам дал, а собаку у мамки Васькиной купил. И сейчас мамка Васькина Митькину муку ест. Еще пятой кружки не с'ела. А собаки все равно подохли-б без юкалы. Чего сердишься?