Сибирские огни, 1924, № 1

Этот человек молчит. Глаза его—остановившиеся в тонкой ко- рочке блестящего льда, ничего не видят. У этого человека нет слов, чтобы говорить, нет сил, чтобы писать. За зеркальным стеклом окна на улице необычное, усиленное ко- личественно, замедленное в темпе, движение людей, саней, автомоби- лей, и глухая мелодия похоронного марша. Неужели умер? Да. Вечером 22-го радио сообщило. И в этот же вечер был мороз, был туман и снег, был хрусток, ломок и синелилов, как купорос, ку- поросом разведенным жег ноги. Наши чица были лиловосини (от ку- поросных ожогов мороза, вероятно). Мы закрывали лица воротника- ми, рукгми и бежали. (Ведь снег горел и жег). Земля неслась своими путями, от ее крутсй горбатой спины густо шел пар. В густом пару, в тумане испарины не было видно звезд. Луна была плоска и холод- на, как лист жести, желта, как кожа больного желтухой. Мы бежали в коммунистический клуб, чтоб там услышать радио- телеграмму—плоскую и холодную с острыми режущими краями, как лист жести, и желтую, как кожа больного желтухой. — Ленин умер. Обратно мы шли тихо. Снег перестал скрипеть (может быть, мы не слышали). Снег известью белой засасывал ноги. Вязко, тяжело, как без дороги. И белый туман—ничего не видно. Луна одна желтой жестянкой лрожала на ветру. Холодно зеркальное стекло окна, горячи мои руки, горяч лоб. За окном я вижу людей с черными повязками на рукавах. Но как ярко, призывно горят из под траурных повязок красные полосы. Крас- ные знамена в черной вязи траура еще красней. Много черных знамен. Повязки на рукавах, знамена, кучки у витрин с газетами, колон- ны толп демонстрантов—как знакомо все это. И как хорошо. Какие прекрасные, недавние, в сущности, дни напоминает все это. Да,— в Питере, в 17-м году, после октябрьских дней хоронили убитых. Были колонны демонстрантов, знамена, оркестры. Были похороны. И не было, не чувствовалось смерти. Но теперь в необычном движении улицы, в необычном цвете знамен и повязок, в необычной тишине редакции—новое, многозначи- тельное. Что? Не скажешь. И все-же это не смерть. Потом на траурном заседании, в большом зале докладчик гово- рил о „фонаре" ленинизма. Плохо говорил—путался. (Вряд-ли кто мог хорошо говорить тогда). Зал молчал напряженно. „Фонарь" ленинизма. Это меткое сравнение обронил человек, имя которого—достояние истории. „Фонарь" ленинизма, „фонарь" Ильича. Да, с этим „фонарем" мы работали в подполье, и с ним сейчас хо- дит Революция по темени наших проселков и большаков. На его огонь тянутся люди с белой, с желтой, с черной кожей