Сибирские огни, 1924, № 1

полагали, что у сердца Терентьич носит „чистый", но не зная допод- линно и глубоко уважая регента, я, конечно, не берусь утверждать эго как факт, хогя действительно после многолетия Терентьич делался, согласно примет школяров, красный, как рак, почему то пошатывался и даже иногда икал. Был он человек добрый и во всем городе враждовал с одним лишь протоиереем и то потому только, что тот, по его словам, не умел „подавать голоса". Поэтому любил иногда покритиковать прото- попа. — Эх, наш то козел,—свесив нечесанную бороду через перила (мы пели на хорах) показывал он Ваське Верблюду басу насмешли- выми глазами на врага когда, тот произносил изредка проповедь— Смотри, что загибает... ах, козел. Ну, козел!., удивляюсь... и как долго не подохнет, помело трухлявое. Удивляюсь. — Брось-бурчал из своего угла Васька Верблюд, большой фило- соф.—Ты посмотри лучше на ослятей, что уши то развесили. Геннадий Терентьевич, в общем, был довольно уравновешенного характера, и только раз, редко два, и то к концу спевки, бледный или зеленый, страстно говорил нам, дрожавшим от полноты чувств голосом: — О, чтобы чорт побрал все ноты, всех протопопов, дьячков и вас вместе с ними, злодеи мои, разбойники. Всю душеньк/ мою повымотали. Замучили вы меня, антихристы, загубили... Ей-бог сегод- ня же повешусь. Моченьки моей нет больше. Бели же карман у сердца был сильно оттопырен, то из уборной, куда Терентьич часто бегал, жалуясь на „дурацкий желудок", он возвращался в хорошем расположении духа—не бил нас по головам своим звонким певучим камертоном, много шутил и нередко вс т упал с нами в легкомысленные разгоборы. Мы вдоль и поперек знали своего регента, и всякий раз стара- лись использовать его благодушие. — Геннадий Теретьевич,—спрашивал кто-нибудь, заинтересован- ный уроком географа,—а что такое крокодил? — Крро-кодил? Эк, куда хватил! Крокодил...,—изумленно пожимал плечами регент и говорил укоризненным тоном: — Крокодил—это, брат, штучка... фараонов, пакостник, жрет... и всякое такое... Стерва, одним словом. Спит, мерзавец, на пирамидах. Только слезливый, чорт, не в меру... как баба. — fl Рим? — Рим,— прыскал регент, только что вернувшись после пятого расстройства желудка в прекраснейшем расположении духа,—Дурак ты экий, что выдумал...Рим? Ха ха-ха! Мы тоже хохотали над „дураком" и ставили ему нос. Отерев слезы и желая водворить порядок, Геннадий Терентьич вдруг делал строгое лицо и говорил, таинственно понизив голос: — Рим—это тебе не собачий хвост, fl папа—это не то, что батька твой чумазый. Это, брат, существо ладное. Ивана Гуса, мученика, сжег на кострах!... Понял? Словом — святая простота... Веды выдумает же, эфиоп, какое слово. Рррим?! Тьфу! Мы опять приходили в восторг, визжали, выли на страшные голоса и, как индейцы вокруг костра, осатанело плясали вокруг регента, а не-