Сибирские огни, 1924, № 1

— Степа, я, ведь, и то креплюсь...- Я-же не жалуюсь... Я тебя не упрекаю... Я знаю, что ты так и должен жить... Сама я хоть и училась, а неразвитая:.. Но, Степонька, я-же тебя не упрекаю... И все равно всегда я, как ты... Я, ведь, не жалуюсь. Только нервы, нервы..> Слезы обильным потоком залили и ее лицо и Степаново плечо. — Маруся... нежных слов я говорить не умею. С женщинами я всегда был по мужицки груб. Но только ты знай: тебя и Яндрейку я очень... Ну, люблю, что-ли. Из-за вас я иногда мучусь... Ну, ладно, подвинься, давай тихонько полежим рядком... Эх ты, женушка, жена моя... Крепко обнялись. И в этом плотном и цепком об'ятии не было телесного вожделения. Не было страсти мужской и женской. Лежали двое, накрепко близкие. Сливались два дыханья в одно, и каждый чуял, что думает другой. От ощущенья общности этого дыханья и этих мыслей в обоих была редкая радость подлинного родства. Успо- коенные ею, оба уснули. Первой Марусиной мыслью утром было: — При Степане больше не буду плакать. Уж взялись, так вы- тянем как нибудь.'.. Вместе. Сентябрь расхлюпался. Месиво улиц и площадей, серое обвис- шее небо, обнищалые деревья и плачущие крыши присадистых домов вселяли в душу унынье. Но унывать городу было некогда. Солдатьем ощетинился. Стянулись сюда батальоны, отряды и отдельные добро хотцы. По захолустному широкие улицы стали тесны. И жители в до- мах, еще долимых застойно-тихой жизнью, уже успокоенным ухом ловили цвяканье по грязи конских копыт, бесцельной стрельбы, вызы- рающе крикливого пенья и яростно-похабной брани. Я неверную и короткую тишину слушали настороженно, как звери. Вытянув шею, , выглядывали в окна, подальше от них. Хлесткие удары ежедневных противоречивых приказов стали ожидаемым утверждением дня. Весь город, как боевой лагерь, приучился жить велениями военного на- чальства. И, как кровь к сердцу, все, кто требовал или молил, жало- вался или угрожал, все, у кого уже не осталось затишья в домах, стекались к военно-полевому штабу. Но в самом военно-полевом штабе разлад. Опасенья Степановы сбылись. Катошихин совсем обособился. После бегства Литовцева он сух и недоверчив к Степану стал. Один раз на партийном собрании открыто даже заявил: — Я нащет товарища Типунова я Тоже ухи навострил. Чтой-то жалостливый больно стал!... Кабы нами не загнушался, да к образо- ванным не перебежал. Тянет его к им. Дружок его, Лебедев, тоже время нашел в губернский город ездить. Сказывают, докторова дочь в тую-же ночь пропала. Свадьбы-то отложить-бы! Хоронить, не знай, поспеем-ли. Я бабу надо, айда от меня получай! Немного времени займают, и походные, без фентиблясов. В штабе-то вон и образован- ные машинистки скучают. Я то не рано ли гнезда ЕИТЬ принялись? Ничего, я доглядаю! Нас не надуешь, умными стали. Не зря кровь человечью на войне нюхали. Степан после собрания потребовал у Катошихина об'яснения. Тот, сдвигая серую щетину бровей, глянул в упор не мигающими ястре биными глазами.