Сибирские огни, 1924, № 1

м з б * ру прозы Лросевв, Малышкина, Сейфуллиной, Буданцева, Либединского и Семенова диссонируют со всем художе ственным отделом, ибо по существу сво- ему она отрицает личературу и реставри- рует, правда, в смягченной форме, ниги- листические взгляды Писарева на лите- ратуру. Автор только „пока" допускает „худо- жественное кустарничество" (подразуме- вается литература) для познания явлений общественной жизни, идеал же его пол- нейшее торжество науки и подразумевае- мое уничтожение литературы, как метода ,не удовлетворяющего самым азбучным требованиям действительного, т.-е. науч- ного познания', с этой точки зрения Шекспир, Пушкин и Толстой только ,по- пуляризаторы" психологических истин, обязанные своей славой недостаточному развитию научной психологии и необра- зованности масс. Чем-то юношески-наивным реет от этих умных разговоров, которых, конечно, нельзя принимать всерьез. Сообразно своему возрасту автор стоит на почве строгого реализма. Здесь не место всту- пать в полемику, да она и не нужна. Статья Г. Горбачева не может считаться руководящей для журнала. „Звезда" не замыкается только в строго-реалистиче- ские рамки; с ми пой непоследователь- ностью к слонам своего критика она лю- бовно развивает художественный отдел, в котором есть „Лопарские легенды" Семе- нова и horribile dictu!- стихотворение Хо- дасевича, прекрасное, но... не реалисти- ческое, ибо там поэт увидел в закате „розовоперых ангелов*, что, очевидно, противоречит действительности. Художественное слово должно быть едино, полновесно и обсеменено многими ассоциациями, чтоб проникать глубоко в подсознательную психику человека и ор- ганизовывать ее. Журнал еще не нашел единого тона— но это не велика беда, была бы живая любовь и уважение к богатству художе- ственного слова и меньше критических наивностей, давно уже погребенных рус- ской литературой. Лучший рассказ журнала—Алексея Тол- стого „Парижские олеографии". Рассказ, как художественное произведение, подчи- няется только художественной правде и удачно избегает опасности впасть в воз- вышенное обличение. И вместе с тем он беспощадно бьет всепроникающий дух западно-европейского мещанства. Мишель Риво, герой рассказа, хвастливый и за- дорный петух; дэже его законное возму- щение против буржуазии выливается в форму борьбы за девочек ( покуда мы воевали ., они лакомились нашими девоч- ками) и за шампанское (мы еще поспо- : ш рим, кому пить шампанское и целэвать девочек). Все это густо справлено само- уверенным хвастовством своими подви- гами. „После ночи ураганного огня, искрошив в куски тысяч f>0 проклятых бошей, хочет- ся жрать, как людоеду, жрать и спать. Хо- рошее было время- Мы пили цельное ви- но. А какой мы курили табак... Спи, ешь, дерись. Это—жизнь". Так он повествует своей любовнице в кафе за рагу. Действующие лица рассказа очерчены красочно, ярко, не сливаются друг с дру- гом, и скреплены единой органической фабулой. Рассказ следует прочесть всяко- му, кто хочет ознакомиться с послевоен- ной жизнью Парижа. И рядом с великолепной олеографией Л. Толстого нелепый pendant к нему в виде произведения Жоржа Д'Эспарбеса „Лики Революции". Вначале красиво и даже ве- личественно, когда орел- рыба, ветер кри- чат о только что одержанных победах мо- лодой республики, а дальше... становится неловко, под конец читатель вместо чу- ждого Д'Эспарбеса видит через строки знакомого Мишеля Риво, а за ним упи- танную вечно неунывающую физиономию барона Мюнхгаузена. Маркитанка разливает вино, осколок снаряда (sic!) отрывает ей палец, но она продолжает наливать „у меня их остается девять для неделимой!". Вино драгунов окрасилось кровью. Когда ее взяли в плен австрийцы и при- казали ей сварить суп, она его сварила из пуль (sic!) „Меню революции" холодно заметила Жувша в ответ на недоуменные вопросы австрийцев. После этого неуди- вительно, что во время походов и сраже- ний, ее ребенок, „сосал на скаку" (бук- вально). Шедевр припасен к концу. Генерал революции входит в темную мельницу, на нарах лежат солдаты, он приказывает им выступать на помощь французскому отряду и-ужас!—они отка- зываются и говорят, что больше не хотят всевать. Потом выясняется—они ранены и все изуродованы, но, после уговоров генерала, это не мешает им ползком идти на помощь и устроить из себя живой мост через реку, по которому проехала фанцуз- ская конница и артиллерия. Когда проез- жала конница, „мост пел Марсельезу", так кончается один из рассказов Д'Эспарбеса „Поющий мост". Может быть и были подобные случаи во время французской революции, мера человеческого героизма велика—но тон хвастовства в состоянии осквернить самые героические подвиги. По русски пишут искренней и сильней Н. Никитин в повести „Полет" изобра жает провинциальное уездное болото, ко- торого даже революция не могла веко